Для Пьера Робийяра, который прожил на свете столько лет, что готов был отречься от любви, подобные признания прозвучали как гром среди ясного неба.
Он нанял рабочих, чтобы закончить Розовый дом, и заказал Томасу Салли, написавшему портрет Лафайетта, которым все так восхищались, запечатлеть красоту Соланж.
Прошло три месяца беспечного счастья, омрачённого лишь презрительным отношением Полины. (Эвлалия, второй ребёнок, была слишком мала, чтобы выносить суждения.) По воскресеньям они вчетвером отправлялись на прогулки и устраивали пикники на Фиг-айленде. Без всяких благоразумных предосторожностей Пьер и Соланж с детьми, как семья, навещали плантации друзей. Отец Джон как-то заглянул в «Л’Ансьен режим», чтобы прояснить намерения Пьера.
– Намерения? – переспросил одурманенный блаженством Пьер.
– Я не смогу даровать прощение миссис Соланж, если она будет продолжать жить во грехе.
– Грехе?
Пьеру ни разу не приходило в голову, что эта любовь была грехом.
Когда Соланж сообщила ему, что он снова станет отцом, Пьер просиял. Его жизнь расцветала как весенний цветок.
– Выходи за меня замуж, – попросил он.
– Нет, – ответила она.
Пьер от изумления потерял дар речи. У него буквально отвисла челюсть, а лицо из розового стало багровым:
– Но…
Соланж весело рассмеялась и поцеловала его в лоб.
– Конечно, я выйду за тебя, дорогой Пьер. Ты самый послушный и забавный мужчина в мире.
– Х-м-м. Я думал, что главное – моя сила, гордая выправка, служба с Наполеоном. Моя грубая сила…
Она расхохоталась, как девчонка.
В Саванне любили богатого, любезного Пьера, но, когда беременность Соланж невозможно стало скрывать, сплетники вспомнили её первое замужество и дуэль, которой оно окончилось. Миссис Хавершем окрестила Соланж чёрной вдовой и, несмотря (а может, благодаря) определённому смертоносному кровопийце, прозвище прилипло к ней. Когда одна известная, благовоспитанная и мучительно некрасивая старая дева посетовала: «Эта женщина похоронила двоих мужей, а теперь собирается заполучить третьего?» – её ремарку цитировал весь город.
Пьер, к счастью, оставался глух к этим колкостям в отличие от Соланж и, естественно, Неемии, который слышал, как повсюду шептались белые, делая вид, что не выдают секретов, но их почему-то знала каждая служанка в Саванне.
Пьер пришёл к Соланж смущённый и расстроенный.
– Дорогая, – сказал он, – про нас явно идут оскорбительные толки.
– И ты не осмеливаешься ответить на обиду? Я сыта по горло «делами чести».
– Боже мой, конечно нет. То есть я бы не стал. То есть стал бы, но…
Она остановила его, приложив палец к губам.
– Пьер, когда вдова Филиппа последний раз появлялась в обществе?
– Не могу сказать. Хоть брат и представил её, бедная женщина не… она… это было мучительно. Бедный, милый Филипп! Он верил, что индейцы могут чему-то научить цивилизованных людей!
– В некотором смысле мы с ней похожи.
– Вы? Вы с ней? Она в надёжных руках, – продолжал Пьер, словно Соланж ничего не сказала, – и ни в чём не нуждается. Боготворит своего ребёнка. По воскресеньям утром, когда все на службе, она гуляет с маленьким Филиппом по городу. Оса, малыш и этот кучер. Они ни с кем не здороваются.
Мальчик унаследовал высокие скулы и резкие черты лица народа своей матери. От отца ему достались голубые глаза, холодные, как зимнее небо.
– Филипп – красивый мальчик, – произнёс Пьер. – Мой долг… Боюсь, что не смогу сполна отдать долг ему или его матери.
– У тебя будет такая возможность. Пьер, я хочу, чтобы Оса доверилась мне.
– Оса?
Он представил, какое удовольствие получат острословы в городе. Он уже чуть не слышал комариный писк сплетен. К счастью, Пьеру шла злая усмешка:
– Как ты добра… Как добра, моя дорогая.
– А с теми ирландцами ты имеешь дело?
– О’Хара? Из Ирландии приехал их младший брат. Кажется, ещё более практичный, чем они.
– Пригласи их. Жён, братьев, детей – всю фенианскую родню и компанию.
Пьер расплылся в улыбке:
– Но, дорогая Соланж, все начнут злословить о лучших людях города.
Улыбка Соланж была столь же сдержанна и неприятна, как его – добродушна:
– Этого, мой суженый, я и добиваюсь!
Но утром бракосочетания, когда повсюду распускались весенние цветы, наполняя ароматами воздух, Пьер Робийяр, стоя в окружении галдящих фенианцев, вдали от знакомых, спрятавшихся в своих экипажах, задавался вопросом, насколько им удалось осадить людей, не привыкших к отпору. Бравая неясная улыбка приклеилась к его лицу, выражая его желание находиться где угодно, но только не здесь. Взлохмаченный, небритый ирландец протянул руку:
– Желаю счастья жениху. Пусть у вас будут дети, и у ваших детей тоже.
– Спасибо.
– Джеральд О’Хара, сэр. Прежде служил коммерсантом в фирме братьев, но не далее как сегодня ночью, в 4.37, незадолго до того, как это благословенное – самое благодатное – солнце решило взойти, я стал плантатором.
– Так рано? – не удержался растерянный Пьер.
– Нет, сэр. Так поздно! В час, когда петух прочищает горло, а алкоголь притупляет остроумие такого азартного человека.
Джеральд О’Хара, новоявленный плантатор, был ниже Пьера дюймов на шесть и походил на птицу, которую только что упомянул. Его широкое весёлое лицо было лишено всякого вероломства и так вспыхнуло от сознания собственной вины, что мир, само собой, разделил бы его радость. А Пьер, невзирая на тоскливые размышления (возможно, потому, что устал от них), спросил его:
– Так вы вообще ложились спать, мистер О’Хара?
– Нет, сэр. Во-первых, потому, что я бы и не пошёл (я же играл в карты), во-вторых, потому, что не посмел (я выигрывал), и, в-третьих, нельзя было ложиться, поскольку джентльмен, который пожертвовал содержимым своего кошелька, покрыл долг своей плантацией на Возвышенностях и понуждал меня сделать ставку против неё. У меня были девятки поверх валетов, «полный дом»
[39]
, и я был уверен, что у него то же самое, хотя в игре, сэр, одна карта может всё испортить.
Пьер, который не играл в карты со времён службы в армии Наполеона, согласился:
– Эй, парень, сегодня у господина Робийяра свадьба. Господи! Не лезь к нему со своими делами.
Никто из гостей поважнее не вышел из экипажей. Ну что ж. Похоже, он женится без их общества.
– Мне что-то трудновато понять акцент твоего брата, Джеймс. Но я получил удовольствие от его рассказа.
