– Вам нужна моя помощь?
Эта старуха с беззубой улыбкой остудила протестантский дух миссис Раванель.
– Без чьей-либо помощи мне не обойтись.
– А… а что же Хэм? Один из ваших… ваших.
– Хэм…
Фрэнсис совсем забыла о нём.
– У него от любви голова пошла кругом. Только о жене и думает. Ведёт себя как глупец.
Когда Марта, не обезумевшая от любви жена Хэма, закрыла дверь за Долли с Руфью, Фрэнсис, которая иногда на Рождество выпивала стаканчик шерри, налила себе полный бокал тёмного виски, привезённого Джеком из Кентукки.
После второго бокала она, будучи христианкой, уже спокойно могла не думать, что это за чрезвычайно странные звуки доносятся из-за двери, равно как не придавать значения монотонным напевам и многочисленным голосам.
Она отправилась в спальню Пенни и заснула на стуле подле кроватки дочери.
Утреннее солнце окрасило реку в дымчато-розовый цвет, а в комнату старого дома сквозь закрытые ставни пробился одинокий лучик. Фрэнсис, резко очнувшись, приложила руку ко лбу дочки. Лоб оказался холодным. Широко раскрытые голубые глаза с удивлением смотрели по сторонам.
– Мама, воды!
Фрэнсис налила воды из кувшина, стоявшего на тумбочке у кровати, и помогла Пенни напиться.
– Мне снились странные сны… – проговорила девочка. – Но я никак не могу вспомнить…
Слеза скатилась по щеке Фрэнсис.
Она переодела дочурку в свежую ночную сорочку.
– Фу, – засмеялась Пенни. – Как от меня плохо пахнет!
Фрэнсис распахнула ставни, и свежий ветер с реки ворвался в комнату.
– Я так благодарна.
Пенни скорчила рожицу:
– Чему ты так благодарна?
– Чуть позже искупаемся, милая.
Взяв чайник, Фрэнсис постучалась в дверь Руфи. Внутри раздался какой-то шум. Кто-то заворчал, ноги зашлёпали по полу.
В дверях показалась Долли в небрежно накинутой рубашке и с распущенными косами. Лицо её смягчилось, словно она провела ночь любви. В комнате было темно, шторы и ставни закрыты. С настенных подсвечников свешивались странные предметы, в воздухе стоял резкий запах мускуса. Трудно было понять, одна женщина или две лежали в постели Руфи.
– А вот, кажись, и снова утречко, – проговорила Долли. – Миссас, вы скажете Хэму отвезти меня домой? Я слишком устала, чтобы идти пешком.
– Как там Руфь?
– А, Руфи осталась с ними попрощаться. Они не уйдут, пока с ними не попрощаешься. Это мне чаёк?
И Долли, взяв чайник, закрыла дверь.
Фрэнсис помогла Пенни спуститься на веранду, где кухарка подала ей тарелку с овсяной кашей. Девочка принялась есть её с таким удовольствием, словно ничего вкуснее в жизни не пробовала.
Они целый час или даже два наслаждались этим утром, ни на минуту не прекращая радоваться ему.
Хэм пошел запрягать, чтобы отвезти Долли домой.
Наконец вышла Руфь, протирая глаза, словно после глубокого, сладостного сна.
– Смотрите-ка, мисс Пенни! Как дела?
– Такая слабость.
– У меня тоже. Но теперь я за тобой присмотрю.
– Руфь, позавтракаешь?
Руфь кивнула:
– А мисс Пенни?
– В меня больше ни кусочка не влезет! – гордо заявила Пенни.
Но осталась сидеть за столом, пока Руфь ела, а вверх по реке к мельнице шли гружённые рисом баржи. Птицы вторили торжественным напевам лодочников.
– Как это всё привычно, – заметила Фрэнсис.
– Привычно и незаметно, – ответила Руфь, беря ещё одну кукурузную лепёшку.
– Как?..
– Всю жизнь духи зовут меня, а я бегу от них. Я не дикарка, меня же крестили в католической церкви Святого Иоанна Крестителя.
– Не знала…
– Галла Джек никогда мне не нравился, но Долли вызвала его поговорить со мной. Джек хотел, чтоб духи перестали меня донимать. Я осталась здесь благодаря его заклинанию.
– Хвала Создателю и Джеку.
– Галла Джек как дух не лучше человека, – сказала Руфь и глубоко вздохнула. – Думаю, я буду жить, пока нужна детям. Няни делают то, что нужно.
Из-за повышения цен на рис кошельки плантаторов – преуспевающих и не очень – раздулись как на дрожжах. Джек купил трёх лошадей, одну лучше другой, заплатив кругленькую сумму, но, несмотря на все старания Хэма, все они приходили на гонках вторыми, когда так важно было выиграть.
Джек хотел купить Геркулеса, который объезжал скакунов-победителей, и ради этого проводил целые часы, выслушивая рассказы старика Миддлтона Батлера о поездке с делегацией из Южной Каролины для подписания конституционного соглашения.
– Мне выпала честь быть патриотом, который сохранил узаконенное рабство в Конституции Соединённых Штатов, – заявил Миддлтон. – Янкам нужны наши голоса. Том Джефферсон совсем отдалился от народа, его прямо распирает от гордости за свою эрудицию; Джон Адамс со своей старой каргой тоже не лучше; но все они считаются с мнением смиренного плантатора из Броутона, – расхохотался Миддлтон, но тут же закашлялся до красноты, залившей всё лицо.
Лэнгстон был непреклонен.
– Дядя ни за что не продаст Геркулеса, и я тоже, – заявлял он.
– Посмотрим, посмотрим, – весело отзывался Джек.
Пока Джек обрабатывал старика Миддлтона, Руфь с Пенни заходили на конюшный двор, где Геркулес любезничал с Руфью.
– Руфь, по-моему, нам будет хорошо вместе, – говорил он.
– У меня уже был мужчина. Больше не хочу, – отвечала она.
Слова тут были не важны, главное, как это было сказано. Геркулес выпрямлялся, насвистывая, и, хоть и продолжал флиртовать, ни на что не надеялся.
Фрэнсис Раванель родила сына, активного мальчика, которого часто мучили колики, и он требовал грудь, даже когда был сыт.
– Малыш Эндрю, ты вырастешь опасным человеком, – говорила Руфь. – Но женщины будут любить тебя.
Миддлтон отдал Богу душу, так и не поддавшись на уговоры Джека. И хотя его наследник продал две сотни рабов, чтобы расплатиться с кредиторами дяди, Геркулеса среди них не было. Спустя два месяца Лэнгстон женился на пятнадцатилетней Элизабет Кершо, которая, будучи единственной наследницей Уильяма Р. Кершо, была столь же богата, сколь и непривлекательна. Через десять месяцев после свадьбы Элизабет произвела на свет мальчика. Чернокожие слуги, узнав, что перворожденный появился на свет, зажав в кулачке околоплодную оболочку, расценили этот факт как мощное, если не дурное предзнаменование.
Жизнь для плантаторов потекла своим чередом с её заботами и тревогами, связанными с урожаями, бурями и неустойчивыми рыночными ценами.
