Густав Карлович покачал головой.
– Мы не выбираем себе родителей, – рассудительно произнес он, – мой отец, например, был мелким лавочником. Как он учился, кто его учил?! Но этот святой человек все до копейки тратил на мою учебу в Депре, желая для меня иной, лучшей доли, а сам жил с матушкой впроголодь. Поверите ли, у нее целой сорочки годами не было, и я не стыжусь в этом признаться, как не постыдилась бы и она! О! Она носила свои ветхие заштопанные сорочки с таким же достоинством, как королева – свои бесценные кружева! – И надо было видеть, каким светом озарилось при этих словах лицо доктора. – А ваш папенька богат, он мог платить за ваше обучение в Париже… Мы должны ценить то, что имеем!
Выслушав заявление о богатстве и о родительской любви своего отца, Глеб сделал про себя выводы, что добряк Штайнвальд не посвящен в тайны семьи Белозерских и уже очень давно не является их семейным доктором.
* * *
Новая лечебница встретила их запахами свежевыкрашенных стен и полов. В просторном коридоре суетились студенты. Они таскали кровати и прикроватные тумбочки довольно неприглядного вида и ставили их в комнатах, предназначенных под палаты. Кровати были громоздкие, железные и, по-видимому, тяжелые, потому что студенты обливались потом и бранились. Руководивший работами молодой человек с копной рыжих волос, с живыми серыми глазками, не по возрасту мудрыми, одетый в коричневый, вышедший из моды сюртук, время от времени строго обращался к своим сверстникам: «Господа студенты, извольте еще немного потерпеть и по возможности не сквернословить!» К нему-то и подошел Густав Карлович. Они поприветствовали друг друга и заговорили по-немецки.
– Откуда эта рухлядь? – спросил Штайнвальд.
– Из Старо-Екатерининской больницы, – отвечал молодой Гильтебрандт. – Гааз прислал. Новые койки нам только в следующем месяце обещают.
– Я был вчера у него. Он требует установления ванн для холерных в своей больнице.
– Да, да, я слышал об этом, – с усмешкой подтвердил Иван Федорович, – он собирается купать зараженных в теплой водичке с травами, как на каком-то курорте. Притом, заметьте, совершенно бесплатно, в то время как в Теплице, например, берут двенадцать добрых крейцеров за час!
– Что за причуда – купать холерных? – пожал плечами Штайнвальд. – Он полагает, что сможет их таким образом излечить?
– Излечить вряд ли, – продолжал насмехаться Гильтебрандт, – разве что вымыть перед смертью…
– Господа, позвольте с вами не согласиться, – неожиданно вклинился в их разговор Глеб, демонстрируя при этом безукоризненное баварское произношение, – холерный во время болезни теряет огромное количество воды, и ванна отчасти компенсирует ему эту потерю. К тому же я читал, что холерных мучают ужасные судороги, а теплая вода расслабляет мышцы…
– Кто вы? – удивился новоиспеченный заведующий лечебницей.
– Разрешите вам представить доктора Белозерского, недавно прибывшего из Парижа, – спохватился Густав Карлович, забывший на минуту о своем протеже, – Глеб Ильич изучал медицину в Сорбонне. А так как я давно знаком с ним, то и решил порекомендовать вам его в качестве помощника.
– Замечательно, – неожиданно мягко улыбнулся только что злословивший молодой Гильтебрандт, – докторов у нас катастрофически не хватает. А позвольте узнать, – обратился он к Глебу, – где вы читали о холере? Насколько мне известно, в Европе ее никогда не было.
– В индийских медицинских книгах. В Индии вспышки холеры наблюдались еще в древности.
– И что же индусы? – с ироничной усмешкой спросил Штайнвальд. – Купали больных в травяных ваннах?
– До этого они, пожалуй, не додумались, – не обращая внимания на уколы со стороны коллег, продолжал Глеб, – однако кое-что действенное им удалось открыть.
– Неужели есть лекарство от холеры? – изобразил на своем лице крайнее и не очень натуральное удивление Густав Карлович.
– Ну, не совсем лекарство… – смутился Глеб.
– Что же это такое? Не томите, молодой человек! – куражился над ним старый врач.
– В общем… это растение такое… довольно ядовитое, если его неправильно применять… Белая чемерица, – выпалил, собравшись с духом, Белозерский.
– Ах, вот оно что! – театрально воздев руки к небу, воскликнул Штайнвальд. – А мы-то думали, это что-то диковинное, из недоступных простым смертным районов Гималаев. А это обычный Veratrum album, который можно купить в любой аптеке…
Молодой парижский доктор прекрасно понимал, что над ним насмехаются, и в былые годы непременно бы обиделся и наговорил дерзостей. Но у него за плечами был не просто медицинский факультет, а настоящая школа злословия, которую он успешно закончил, сдав экзамен на «отлично». Он считал, что нет ничего язвительней и больнее французской насмешки, тонкой и убийственной одновременно. Поэтому неуклюжие саркастические выпады двух образованных немцев не оставили на его самолюбии ни царапины.
– Так ведь это замечательно, что лекарство доступно! – с самым простодушным видом воскликнул Глеб. – Значит, мы встретим неприятеля во всеоружии.
– А вы помните, Глеб Ильич, что о белой чемерице писал Авиценна? – спросил Гильтебрандт. – «Она – яд для собак и для свиней, испражнения того, кто ее пил, убивают кур!»
– Ну, да, конечно помню, – кивнул Глеб. – Но Авиценна применял ее как рвотное при отравлениях. И довольно успешно. Вот вам и еще одно доказательство, господа, – Veratrum album дезинфицирует организм больного.
– А скажите, Глеб Ильич, – снова обратился к нему Иван Федорович, хитро прищурившись, – разве парижские профессора одобряют гомеопатию и рекомендуют своим студентам читать Ганемана?
– Нет, не одобряют. И я не читал Ганемана, – поспешил заверить Белозерский. – Только вот что мне не понятно… Если наши предки успешно применяли в своей практике различные яды, почему мы должны от этого слепо отказываться? Зачем приносить такие жертвы в угоду прогрессу?
– Наши предки, дорогой Глеб Ильич, – вновь вмешался Штайнвальд, – успешно применяли не только яды, но и сушеных змей, лягушек и крокодилов. И также успешно отправляли на тот свет массу пациентов. Неужели вы верите в это средневековое мракобесие?
– Нет, я верю только в собственный опыт, – заявил Глеб, – а мне удалось по методу Авиценны спасти одного человека от отравления опаснейшим ядом с помощью белой чемерицы.
– Что ж, похвально. – Гильтебрандт произнес это с явной симпатией. Он любил тех, кто отстаивает свою точку зрения до конца. – Я попрошу вас, Глеб Ильич, завтра же приступить к обязанностям моего помощника. Но при одном условии, – с улыбкой добавил он, – в моей больнице не применять никаких гомеопатических средств!
На том новые коллеги и расстались, напутствуемые добродушной улыбкой доктора Штайнвальда, который от всей души радовался тому, что сумел оказать услугу сыну князя Белозерского, когда-то доставлявшего ему практику и доход. Честный немец полагал неблагодарность самым тяжким из смертных грехов.
