А-а, еще вот это. Стремительные, в белых стрелках, буквы складываются в слова: «внедрение», «проникновение», «диффузия», «сращение». Как титры в кино. Темный фон постепенно светлеет, видна комната с плотно зашторенными окнами, огромный письменный стол, к которому приставлены еще два стола, образующие букву «Т». Портрет Первого секретаря на стене. В углу какое-то знамя с фигурной пикой на вершине древка. Это не просто комната, это – рабочий кабинет начальника областного уровня, где принимаются важные решения, подписываются важные бумаги, где распекаются до дымящейся кровавой корки начальники уровнем пониже. Только сейчас хозяину кабинета, видимо, не до этого. Кабинет наполнен голыми извивающимися, дергающимися, копошащимися, словно черви в банке, телами. Может, это и есть черви. Жирные, волосатые, с отвисающими животами, или украшенные высокими прическами «вавилонская башня» – черви-начальники. Исколотые «татухами», жилистые и верткие, железнозубые – черви-«гопники». Они переплелись в один плотный клубок, так что не разобрать даже, чем они там занимаются между собой. Лишь иногда выдернется чья-то рука, возьмет со стола рюмку коньяку, бутерброд с икрой, втянется обратно. Другая рука выдернется – подмахнет бумажку, поставит гербовую печать…
Вряд ли Студент видел когда-нибудь этот кабинет наяву, уж больно на кошмарный сон похоже. Может, с бодуна и приснилось однажды, кто знает. Или это очередная лекция-проекция Лютого. Но звук копошения этих тел – будто горячие макароны размешивают в огромном чане, он порой стоит у него в ушах. И густая смесь запахов пота, крови и какой-то деликатесной жратвы, вроде консервированных крабов… Может, было, может, не было. Но когда-нибудь обязательно будет. Лютый обещал, а он зря помелом мести не станет.
Глава 2
Возвращение Голована
Пассажир с тридцать третьего места сел в поезд на небольшой станции под Череповцом. На него сразу обратили внимание. Он был ненормально огромен для этого купе, для этого вагона, для всего, словно экскаватор в кооперативном гараже, – костистый, большеногий, широкогрудый, с длинными руками-ковшами. По коридору вагона он продирался боком, пригнув похожую на шишковатый куб голову; свой фанерный чемоданчик держал не всей ладонью, а только последними фалангами пальцев – остальное просто не пролезало в чемоданную ручку. Для лица с крупными, грубыми чертами почему-то не хватало места на огромной, как самовар, голове, и оно расползалось в стороны, куда придется. Нижняя челюсть упиралась в грудь, переносица задралась к линии редких, седоватых волос, практически не оставив места для лба. Зато между носом и верхней губой осталось огромное пустое пространство, которое придавало пассажиру удивительное сходство с гориллой. А близко посаженные глаза и нечистая рябая кожа это сходство только усиливали. Хотя определить его возраст было трудно, но судя по морщинам и тусклым глазам – лет за сорок, а может и под пятьдесят.
Он добрался до своего места, сел, согнувшись в три погибели. Окинул взглядом притихших соседей.
– Ну-ка, кореш, сгоняй в ресторацию-хренацию, притащи выпить-закусить! – трубно приказал он, глянув на степенного мужичка с зачесанными назад, валиком, черными волосами. И тут же прикрикнул: – Мухой давай, ну!
И хотя денег он при этом не предложил, мужичок, будто катапультированный, вылетел в проход и помчался в сторону вагона-ресторана. Через несколько минут он вернулся, принеся бутылку «Московской» и несколько пирожков. Второй попутчик уже «организовал» черный железнодорожный чай.
Трапеза продолжалась недолго: новый пассажир, сорвав крышку, выбулькал все содержимое бутылки в подставленную ковшом нижнюю челюсть, забросил туда же пирожки, громко рыгнул. Придирчиво осмотрел чай, понюхал.
– На чифирь не тянет, за вторячок проканает, – буркнул он и в один прием выцедил огненную жидкость.
По вагону прокатился испуганный шепот:
– Это с зоны, с Череповецкой…
– Страшный-то какой…
– Убийца, наверное…
– Зачем их, таких-то, выпускают только?
– Видать, отсидел свое, вот и выпустили.
– А может, и сбег!
Соседи страшного пассажира куда-то испарились. А он привычно завесил нижнюю полку простынями, лег, выставив огромные ступни в проход: на левой было вытатуировано: «Они устали», а на правой: «Ходить под конвоем». Так и ехал до самого Ростова, только в туалет вставал. Два раза приходила толстуха в черном мундире – бригадир поезда, один раз с молоденьким милиционером. Люди в вагоне слышали их голоса: «постыдились бы!», «людей, вон, распугали!». И так далее. Потом они уходили. Все это время пассажир с тридцать третьего места, кажется, даже не просыпался.
Но надо отдать ему должное: за всю поездку от Череповца до Ростова Павел Сиротин по кличке Голован, известный ростовский налетчик (а это был именно он, поскольку спутать его с кем-то просто невозможно), никого не убил, не ограбил и даже не дал по морде. Хотя именно этим он занимался всю свою сознательную жизнь. Очевидно, сказалось благотворное влияние исправительно-трудовых колоний, в которых он провел добрую половину своей жизни.
* * *
Когда объявили «Ростов-Пассажирский», Голован уже стоял у двери с чемоданчиком. Проводница мышкой прошмыгнула под его ручищей, чтобы отпереть дверь и убрать откидную площадку. Поезд остановился, он широко вышагнул на перрон, огляделся. На лице забрезжило какое-то подобие улыбки, хотя, может, он просто щурился от яркого южного солнца.
Наверное, он ожидал увидеть на перроне делегацию с цветами. Совсем небольшую делегацию. Пару-тройку братишек, цвет местного жиганства. Можно даже без цветов.
Не пришел никто. Рядом кричали, обнимались, ворчали, висли друг на друге, выдергивали из вагона тяжелые сумки и нарядно одетых ребятишек обычные советские граждане – маленькие, слабые, хрупкие, сразу ставшие одинаково беззащитными на фоне огромного Голована, будто хрупкие фарфоровые статуэтки. Несмотря на свою похожесть, они узнавали друг друга в толпе, искали и находили. Голована никто даже не искал.
А может, он заранее знал, что так будет. Несмотря на свою внешность, Голован был совсем неглуп и умел просчитывать ситуацию.
Он взял чемоданчик под мышку, пошел к стоянке такси, встал в конец длинной очереди. Жилья своего у него не было, дом в Александровке пошел под конфискацию. Надо было думать, где бросить кости.
– Здоров, Голован! С возвращеньицем!
Рядом мялся Калым, молодой домушник из окружения покойного Матроса. Вернее, это десять лет назад он был молодым, а сейчас облысел, посерел и скукожился.
– Хоть кто-то из всей кодлы вспомнил. – Голован глянул на него сверху вниз. – А я ведь телеграмму Редактору давал, да он мне малявы гнал… А вид-то у тебя хреноватый, обтерханный весь, как работяга с завода. Как-то все у вас через ж…пу, я посмотрю.
– Что хреново, то хреново, – не стал спорить Калым. – У нас тут порядки нынче новые, бригады, вишь, крыши… Потом колхозы замутят, соцсоревнования какие-нибудь… А я, вишь, не вписался в кровельщики. Из своего района погнали, говорят: «капусту» гони, если работать хочешь. Поэтому один встречать тебя явился, гол как сокол. Все остальные при делах, «капусту» косят, план дают.
