Хозяин парохода был добрый малый: он ссудил мне старый сюртук и пять долларов; буфетчик разыскал для меня пару туфель, а кто-то из пассажиров пожертвовал старую шляпу. Все это было очень хорошо, но мне повезло еще больше. Причиной моего разорения послужило несчастие с пароходом; подобное же несчастие поправило мои обстоятельства. Под самым Иллинойсом мы увязли в иле. Это был такой обыкновенный случай, что никто им особенно не огорчался, исключая одного филадельфийца, ехавшего в Техас; но у него была весьма основательная причина торопиться. Я узнал впоследствии, что он очистил кассу одного банка, стибрив шестьдесят тысяч долларов.
Итак, мы засели в грязь; приходилось терпеть; жалобами нельзя было помочь беде; и мы обедали с обычным аппетитом, а некоторые из «ребят» коротали время за картами. Я смотрел, как они играли, но мне под конец надоела роль зрителя. Я рискнул своими пятью долларами; к вечеру выиграл восемьдесят и почувствовал, что я тоже человек и нечто значу. Я продолжал играть и так удачно, что утром, когда я ушел в свою койку, у меня было четыреста пятьдесят долларов, золотая булавка, золотые часы и серебряный портсигар. Все может оказаться на руку в этом мире, даже посадка на мель. С тех пор я никогда не отчаиваюсь.
На другой день нас забрал проходивший мимо пароход. Это было одно из тех легких судов, которые наживаются на несчастье; они выслеживают севшие на мель пароходы, как волк раненого оленя, забирают пассажиров и перевозят их, назначая какую угодно плату. Плата за проезд от Цинциннати до Сан-Луи десять долларов, а этот бессовестный искатель крушений содрал с нас по двадцать пять долларов с каждого за остаток пути, то есть за переезд в одни сутки. Но для меня это было теперь безразлично.
Один арканзасец, у которого не было денег, продал мне за пятнадцать долларов свой чемодан, прекрасное пальто, две чистые рубашки и шляпу; у другого я купил пару новеньких, бостонской работы, изящных, черных брюк, так что высадился в Сан-Луи франтом, занял номер в лучшей гостинице и в неделю составил себе кругленькую сумму тремя проповедями о суете мирской и о грехе отчаяния. Чтобы сократить рассказ… Кстати, в степи что-то неладно; взгляните-ка на коней, как они беспокоятся. Вы ничего не слышите?
Наши кони, действительно, обнаруживали признаки крайнего беспокойства. Думая, что они чуют близость волков, я привязал их покрепче, а затем приложил ухо к земле и прислушался.
— Я ничего не слышу, — сказал я, — кроме утреннего ветерка, шуршащего в траве. Наши кони чуют волков, но зверь не подойдет к огню.
Пастор, питавший большое доверие к моей «природе белого индейца», успокоился и продолжал:
— Чтобы сократить рассказ, не буду говорить о своей поездке в Сан-Луи и Гальвестон. Достаточно сказать, что я был джентльменом-проповедником, не нуждался в деньгах, и что техасцы, президент, генералы и все прочие благосклонно относились к моим обедам, хотя и не слушали моих. проповедей; женщины тоже поглядывали на меня умильно, как обладателя пары чемоданов с большим запасом белья. Я мог бы жениться на ком угодно от старухи-матери президента до служанки в таверне. Я был при деньгах и видел вокруг себя только лучезарные улыбки. Однажды я встретился с генералом Мейером; этот бесстыжий нахал немедленно подошел ко мне, потряс мою руку с выражением самой сердечной дружбы и спросил меня, как я поживаю с тех пор, как мы виделись в последний раз. Это было слишком даже для моей профессиональной кротости, и я упрекнул его в бесчестном поведении и нарушении гостеприимства, прибавив, что он должен вернуть мне деньги, которыми так бесцеремонно завладел, пока я спал. Генерал Мейер взбесился, назвал меня лжецом, мошенником, негодяем, выхватил нож и, без сомнения, зарезал бы меня, если бы я не нашел защитника в лице здоровенного, рослого парня, которому только что ссудил, или подарил, пять долларов.
На другой день я отправился в Гаустон, поселился там и проповедовал старухам, детям и неграм, меж тем как мужская половина белого населения пьянствовала, ругалась и дралась у дверей церкви. Я не прожил там месяца, когда меня арестовал констебль по жалобе мошенника Мейера. Приведенный к городскому судье, я встретил там этого негодяя и пятерых мошенников той же марки, которые показали под присягой, будто они видели, как я утащил бумажник генерала, забытый им на столе в баре. Судья объявил, что из уважения к моему званию он не даст хода этому делу, если я немедленно возвращу Мейеру двести долларов, которые я украл у него, и сверх того, уплачу пятьдесят долларов судебных издержек. Тщетно я доказывал свою невинность; мне оставалось только идти в тюрьму или платить.
К этому времени я хорошо ознакомился с характером населения, среди которого жил; я знал, что искать правосудия было бесполезно, и что если они посадят меня в тюрьму, то приберут к рукам не только двести пятьдесят долларов, но и все остальное мое имущество. Итак, я покорился судьбе, видя, что ничего другого не остается делать; а затем переселился в другую часть Техаса, где меня обобрали окончательно. Поистине, редкостная порода мошенников эти техассцы.
— А Мейер? — спросил я. — Что с ним сталось?
— О! — отвечал пастор. — У него потом была другая история. Он вернулся в Нью-Орлеан и там со своими тремя сыновьями зарезал кассира в одном правительственном учреждении, забрал в кассе двадцать тысяч долларов, но был захвачен на месте преступления, судим, осужден и повешен со всем своим многообещающим потомством, так что на долю старого негра, нью-орлеанского палача, выпала честь вздернуть на виселицу разом генерала, полковника, майора и судью.
— Как, вы все еще разговариваете! — воскликнул доктор зевая; он только что проснулся. — Что за охота болтать всю ночь? Ведь уже светает.
Говоря это, он достал часы, взглянул на них, приложил к уху и воскликнул:
— Что за чертовщина! Еще только половина второго.
Пастор достал свои часы и повторил:
— Половина второго.
В эту минуту ветер усилился, и я услышал глухой, отдаленный гул, которым сопровождается на Западе землетрясение или «эстампеде» огромных стад рогатого скота и других животных. Наши кони тоже чуяли какую-то опасность, так как положительно обезумели, стараясь порвать лассо и убежать.
— Вставайте! — крикнул я. — Габриэль, Рох, вставайте! Иностранцы, вставайте, живо! Седлайте коней! Прерия горит, на нас бегут буйволы.
В одно мгновение все были на ногах, но мы не обменялись ни единым словом; каждый сознавал опасность положения. Наше спасение зависело от быстроты, если только оно было еще возможно. Спустя минуту кони были оседланы, и мы бешено мчались по степи, бросив поводья и предоставив животным следовать их инстинкту. Мы так торопились, что только Габриэль захватил свое одеяло, остальные были брошены; юристы забыли свои походные сумки, а пастор оставил у костра кобуры с пистолетами и ружье.
Целый час мы мчались во весь опор, но земля гудела за нами все сильней и сильней, и вскоре мы явственно различали отдаленное мычание буйволов, сливавшееся с воем и пронзительным визгом других животных. Атмосфера становилась удушливой и тяжелой; весь горизонт был в огне; нас то и дело перегоняли быстрейшие из животных; олени огромными прыжками неслись по степи, вместе с волками и пантерами; стада лосей и антилоп проносились быстрее сонных грез; иногда одинокий конь или громадный буйвол мелькали мимо нас. Вследствие крайнего волнения нам казалось, что мы стоим на месте, хотя наши кони мчались, напрягая все силы.
