Кожин торопливо вытянул из стопки один из листков и сунул его почти под нос Виноградову.
– Вот! Сам смотри!
Владимир Александрович аккуратно поправил растрепавшуюся стопку. Положил сверху протянутую коммерсантом страницу. Еще раз медленно подровнял бумажные края. После чего двумя длинными движениями крест-накрест разорвал исписанные листки.
– Ты что? – опешил Кожин.
Виноградов брезгливо отправил отчеты в корзину.
– Видишь ли, Боря… – капитан заговорил медленно и задумчиво, обращаясь, казалось, в первую очередь к самому себе. – У меня сейчас очень тяжелое положение… Вот к примеру! Приводят ко мне в ментовку очередного жулика – вроде тебя.
– Саныч!
– Заткнись. Не перебивай… Я его, само собой, колю, как у нас говорят, по самую жопу, пардон за грубое слово. И вопрос не в том, скажет он правду или нет, вопрос в том, когда и как это произойдет. То есть… Имеется два варианта. Первый. Клиент – дурак полный, упертый до невозможности. Каждый раз его приходится за уши тянуть, прижимать со всех сторон… Так на такого и времени, и нервов угробишь уйму, а значит – что? И отдача соответственная! Он мне жизнь осложняет – и я ему ее же, по максимуму. Тут масса нюансов: и операм в тюрьму позвонить можно, и судье намекнуть… Да мало ли чего!
Кожин слушал молча, и Виноградову это нравилось. Он почувствовал – возвращается уже полузабытый, терпкий вкус оперативной работы.
– Но есть и второй вариант. Более распространенный… Ведь в конечном итоге весь наш уголовный процесс – это сделка. Ты мне – расклад на себя, я тебе – подписку о невыезде вместо ареста. Ты мне своих подельников, я тебе – хорошую камеру и лишнюю передачку от жены. Ты мне пару новых эпизодов, а я в ответ – приговорчик по минимуму, «ниже низшего»… А?
– Ну, мы же не в ментовке…
– То-то! – поднял вверх указательный палец Владимир Александрович. – То-то и оно! С одной стороны – кайф: ну помучаюсь с тобой час, потом уйду домой… Скажу – не раскололся, извините. Занимайтесь сами! Обидно, конечно, удар по престижу, но… В конце концов, мне Виктор за это деньги не платит! Правда ведь?
Кожин непроизвольно кивнул.
– Пра-авда… Так что выговор мне не объявят и звездочку не снимут. И разбирайся ты сам с корзуновскими дебилами – как хочешь!
– В смысле?
– А в смысле – это меня не касается! Корзун начальник безопасности, пусть работает. Как умеет…
– Это же животные, Виноградов! Скоты!
– Странно… – пожал плечами Владимир Александрович. – Я тут краем уха слышал, в апреле, когда надо было долги получать с «Интербензина», – они вас вполне устраивали. И, говорят, вы особо смаковали тот визит домой к москвичу… Помнишь, Боря, ты еще смеялся, что он не мог полчаса пиджак правильно застегнуть от страха… Ась?
– Виногра-адов!
– Что – Виноградов? Что? Вы сами всю эту сволочь выкормили. Разве не так? Вот и расхлебывай! А я только рад буду. Потом посажу их, собственноручно… после того как твой труп найдем.
– Володя, я не понимаю…
– Поймешь, когда паяльник в заднице зашкворчит, – равнодушно отмахнулся Владимир Александрович. По множеству неуловимых и необъяснимых признаков он понял: все, дело сделано. Клиент созрел. – Шутка!
Кожин неуверенно засмеялся:
– Нет, но послушай…
– Пошел ты! Я ж самым умным тебя считал, после Виктора… Самым интеллигентным среди всех этих торгашей… Сколько раз цапался то с Зайченко, то с этим райкомовцем «из бывших»! Кожин, говорил я им, Кожин! Только на нем, я говорил, фирма держится, и нечего копать под парня… Знаешь, сколько раз они меня пытались на тебя натравить?
– Знаю! – мстительно прошипел Борис Иванович. – Они же сами, сволочи…
– А ты мне прямо в душу насрал… – На глазах у бывшего лучшего опера Управления заблестели почти настоящие слезы. – Эх, Боря!
– Но Володя… Но послушай!
– Вот что. Хватит! Поступим так… Я расскажу тебе, как все было. Если что – подправишь. Потом будем думать, как из этого дерьма вылезти… Но гляди, блин! Чтоб только трое – я, ты и Маренич, понял? Шеф сам приказал – чтобы без всех этих Орловых, Денисов… Вы что с ним – давно? Друзья?
– Да я с Виктором… Эх! – ухватился за соломинку Кожин. – Я с Виктором! Он же помнит! Э-эх…
– Ну, моли Бога за шефа. Я бы на его месте… – уже спокойно и назидательно покачал головой Виноградов. – Впрочем, хозяин – барин, его деньги – ему и решать.
– Да уж тут такое дело… – самодовольно усмехнулся Кожин.
– Все вернешь?
– Верну!
– Все семь тысяч?
– Какие… Какие семь тысяч? – расслабившийся было коммерсант опешил и потянулся к корзине с бумажными обрывками. – Почему семь?..
– Да забудь ты об этом дерьме. – Виноградов небрежно сплюнул на остатки кожинских отчетов. – И не делай из меня дурака, хорошо?
– Володя, ты что – сейф имеешь в виду? Но я тебе клянусь…
– Чем клянешься?
– Да чем хочешь? Христом-Богом, детьми своими! Маминым здоровьем!
И с этой секунды он перестал существовать для Виноградова – есть поступки и слова, которые он никогда не простил бы самому себе, а не только другим.
– Слушай меня внимательно, падла. Сейчас я расскажу тебе, как все было. Точнее – как это будет доложено шефу… Он не станет просить доказательств, признаний… Если не сумеешь перед ним оправдаться – твои проблемы… Да, войдите!
В дверях нарисовался самый мерзкий из всех охранников – Слава, семипудовый коротко стриженный дзюдоист с остатками ушей на приплюснутом черепе:
– Ты скоро с ним?
– Не ты, а вы! – тихо прорычал Виноградов, с трудом сдерживая довольную усмешку: на часах было уже без пятнадцати, Слава появился точно по сценарию и роль свою, простую, хотя и со словами, исполнил вполне прилично. – Выйдите вон!
– Могу и выйти… – равнодушно пожал плечами охранник. Переступил с ноги на ногу и добавил: – Корзун велел. Когда закончите лясы точить, его – к нам. Тут есть желающие с пациентом… хе!.. побеседовать…
– Ничего, подождете! – бросил в закрывшуюся дверь Виноградов и наклонился к Борису Ивановичу: сейчас главное было не упустить момента. Для таких слизняков вполне годились старые как мир, шаблонные приемы. – Успокойся, Боря… Успокойся. Пока я здесь – все будет хорошо…
– Знаешь, такой стишок есть… – Кожин говорил отчетливо, хотя и почти не открывая рта. – «У попа была собака, он ее любил… Она съела кусок мяса, он ее…» Так вот… Один умный писатель сказал, что в этой поганой жизни можно быть только попом. Или собакой. Или куском мяса… Четвертого не дано. Господи, в каком же я дерьме!
Чувствовалось, что Борису Ивановичу страшно, больно и очень жаль себя – такого умного, тонкого и несчастного человека, попавшего в беду. Капитан прекрасно понимал Кожина: не так уж давно, посаженный в камеру Большого дома, он сам прошел через нечто подобное… и чуть было не купился, да честно говоря, купился – потом долго и трудно выпутывался из расставленной тем опером ловушки… Ладно, дело прошлое!
