– Содом и Гоморра – вот во что вы превратили Францию! Мы сожгли, уничтожили ваш грешный век!
– Точнее, обезглавили. И торопливо насиловали несчастных аристократок, приходивших к вам просить за возлюбленных. Вы были уверены, что несколько поспешных содроганий на бесчувственном теле женщины – это и есть обладание! Вы – лишенцы Любви.
– И все-таки, обладатель Любви, вы отравили ее – свою первую жену?
– Безусловно. – Бомарше расхохотался, глядя на потрясенное лицо Фуше. – Любовниками мы расставались в темноте. Впервые при свете утра я увидел ее после нашей супружеской ночи. Так я открыл ее лицо без румян. Это был шок… И с той поры я старался возвращаться из Версаля от своих царственных учениц как можно позже. Версаль… там все дышало галантным безумием… В темноте ночи сколько раз я наталкивался на стонущее чудовище о двух головах… И все же мне приходилось возвращаться в благоразумную семейную постель – кладбище желаний. Так что вы правильно догадались: я убил ее. Мы все убиваем тех, кто нас любит. Яд – это все, что может выдумать полицейская фантазия… Послушайте, скучный человек, я убил ее орудием куда похуже яда. Я убил ее Нелюбовью…
И следующая была старше меня. Жены, которые старше мужей… они им еще и матери. У меня рано умерла мать… Но вторая была только любовницей. Высокая красавица, сложена, как богиня… Она обожала мужские костюмы с обтягивающими рейтузами, чтобы вы могли грезить о ее теле… И все свершилось так быстро! Сколько прелестных обычаев уничтожили зануды, устроившие революцию… например, «lavais» – утренний туалет знатных дам, когда они принимали поклонников. Она приняла меня в ванной, лежа под простыней. Что может быть чувственней тайны обнаженного женского тела, закрытого жалким куском материи? Когда камеристка покинула комнату, я в самых изысканных выражениях попросил дозволения откинуть простыню. Дозволение было дано – но «лишь на мгновение». И я получил представление о прелестях, которые мне сулили. Но камеристка сообщила о возвратившемся муже, ситуация стала скучной, и я удалился. А уже в следующий раз она приняла меня в постели. Легкая муслиновая шаль на белых точеных плечах не скрывала грудь… Она отправила меня взглянуть, куда запропастилась ее негодница камеристка. Конечно же, я ее не нашел. И конечно же, когда я вошел, она уже спала. По галантному обычаю она позволила себе проспать самое интересное… проснувшись невинной. Но уже на следующий день я был приглашен ночью на ее половину. Венец галантного приключения был тогда публичен – дамы любили объявлять о новом обладателе своего сердца и тела. Она приказала постелить солому перед своим домом, чтобы все знали: здесь боятся шума экипажей, ибо этой ночью в доме нужен покой. Утром она принимала подруг с темными кругами вокруг глаз. И все обязаны были говорить восхищенно: «Как вы утомлены».
Вот правда, которую так скучно описали доносы. Вот чего был лишен гражданин Фуше в своей тихой провинции… А умерла она от чахотки. Никогда я не плакал так, как после ее смерти… Что же до старика Дюверне, то он обожал меня, и я его тоже. Он не просто научил меня зарабатывать большие деньги, не только посвятил в тайны и радости охоты за деньгами. Он объяснил мне то, чего вы не знаете: самое важное – не нажить деньги, а суметь их истратить в свое удовольствие. Это и значит быть повелителем денег… А слухи, самые гнусные слухи… да, они нас преследовали. Что делать… «Нет такой пакости, самой нелепой выдумки, на которую не клюнула бы толпа», – его фраза, которую я вставил в свою пьесу. Старик был мудр, он вдоволь накормил меня своими изречениями… Фигаро – это он, а не я. И это его слова: «Смейтесь чаще, смейтесь, чтобы не заплакать…»
– Я видел в театре все ваши пьесы. Я помню.
– И все-таки не отказывайте Бомарше в удовольствии еще раз процитировать не столь плохие реплики. Поверьте, я читаю свои пьесы куда лучше актеров, которые их играют. Что же касается посмертной клеветы, которой вы мне грозите, то это от незнания. Поверьте, если в будущем все ваши гнусности опубликуют… – Бомарше приник к уху гражданина Фуше и прошептал, как величайшую тайну: —…это только продлит мою славу. Ничто так не укрепляет посмертную судьбу писателя, как дурные слухи. Толпа обожает грех. И поклоняется, и помнит тем дольше, чем больше у знаменитости масштаб негодяйства.
– Итак, вы отказываете в моей просьбе?
– Но с большой благодарностью. Я рад, что вы дали мне перелистать мою жизнь. Мне это сегодня необходимо… Это была нелегкая жизнь. Я играл на всевозможных инструментах, но музыканты меня не принимали всерьез – я был для них часовщиком. Я изобретал часовые механизмы, но часовщики злословили на мой счет – я был для них всего лишь музыкантом. Я начал писать пьесы, но все говорили: «Куда он суется, лучше бы делал свои часы». Я начал писать стихи и песни, но никто не считал меня поэтом – я был для них драматургом. Я издал Вольтера, но печатники заявляли: «Зачем суется в издатели этот глупец, лучше бы оставался писателем». Я вел торговлю по всему свету, но негоцианты не принимали меня всерьез, ибо я был для них неудачливым издателем. Я, как никто из французов, столько сделал для свободы Америки, но никто не позаботился заплатить мне хоть грош – я был для них богатым торговцем… И вот сегодня благодаря вам я смог подвести итог. Я спрашиваю себя: кем же я все-таки был? Только самим собой. Свободным даже в оковах, веселым в опасностях… я был ленив, как осел, и, как осел, всегда трудился… я был верен одной, любя при этом многих… я был свободен – свободен, как ветер! Я был… Бомарше! – Он вздохнул и добавил: – Надо сократить.
Фуше удивленно посмотрел на него.
– Монолог длинен. У меня всегда было неважно с чувством меры.
Именно при этих словах произошло то, что Фуше не мог забыть до смерти: вишневая занавесь, закрывавшая место, где прежде стоял роскошный камин, чуть-чуть приоткрылась. И вновь упала.
Постоянная холодная усмешка Фуше вмиг исчезла. Теперь его лицо выражало испуг, почти панику.
– Боже мой! – тихо воскликнул Фуше.
– Что случилось, гражданин?
– Там… она!
Бомарше вопросительно глядел на гражданина Фуше.
– Антуанетта, – прошептал Фуше.
Бомарше оставался странно спокоен. Он совсем не удивился, только пожал плечами и вяло сказал:
– Какая глупость… – Его голос звучал как-то тускло. – Королева Франции давно в могиле. И вы помогли отправить ее туда.
И тут гражданин Фуше с неожиданной прытью бросился к занавеси, откинул ее… Столб густой пыли стал его добычей и голая стена за занавесью – изуродованная стена со следами разрушенного камина.
Фуше стоял у стены, отряхиваясь.
Бомарше, чихая, поднялся и заботливо опустил вишневую портьеру. Потом произнес:
– Забавный финал нашего разговора.
– Я не сумасшедший, – растерянно прошептал Фуше.
– Я в этом уверен.
– Но там… там была…
– Никому не говорите об этом. Иначе они не будут в этом уверены. До свидания, гражданин Фуше.
Фуше уже взял себя в руки: прежняя улыбка на тонких губах.
