И не потому ли ты так любишь этих своих честных, беззаветных, кротких, что знаешь, как им будет тяжко на свете?
Да и может ли обойтись любовь к правде без знания дорог, которыми ходит кривда? Разве ты желаешь, чтобы отрезвление пришло внезапно, когда жизнь кулаком хама смажет по идеалам? Разве, увидав тогда твою первую ложь, не перестанет сразу твой воспитанник верить во все твои правды?
Если жизнь требует клыков, разве вправе мы вооружать детей одним румянцем стыда да тихими вздохами?
Твоя обязанность – воспитывать людей, а не овечек, работников, не проповедников: в здоровом теле здоровый дух. А здоровый дух не сентиментален и не любит быть жертвой. Я желаю, чтобы лицемерие обвинило меня в безнравственности!
62. Дети лгут.
Лгут, когда боятся и знают, что правда не выйдет наружу.
Лгут, когда им бывает стыдно.
Лгут, когда ты их заставляешь сказать правду, которую они не хотят или не могут сказать.
Лгут, когда им кажется, что так надо.
– Кто это пролил?
– Я, – признается кто-нибудь и попытается оправдаться, если знает, что ты ему за это скажешь только: «Возьми тряпочку и подотри» – и самое большее добавишь: «разиня».
Он признается и в серьезном проступке, если будет знать, что воспитатель станет усиленно доискиваться, решив во что бы то ни стало узнать правду. Пример: нелюбимому мальчику налили в постель воды. Никто не признается. Я предупредил, что, пока виновный не сознается, не выпущу никого из спальни. Прошел тот час, когда старшие отправляются на работу; приближается время завтрака. Завтракать ребята будут в спальне. В школу они не пойдут, и так опоздали. В спальне шепот: совещаются. Часть ребят, безусловно, не виновата, остальные в разной степени под подозрением. Ребята уже, наверное, догадываются, кто мог это сделать, возможно, уже знают, возможно, уговаривают сознаться.
– Господин воспитатель…
– Это ты сделал?
– Я.
Наказание было бы излишне: подобный проступок не повторится…
Позволь ребенку хранить тайны: если ты дашь ему право сказать: «Знаю, но не скажу» – он не станет лгать, что не знает.
Позволь ребенку свободно признаваться в чувстве, не отвечающем установленной заповеди.
63. «Как вас дети любят», – говорит какая-нибудь сентиментальная особа.
Бывает, заключенные любят снисходительных надзирателей. Но есть ли хоть один ребенок, который не был бы в обиде на своего воспитателя? Какое-нибудь неприятное распоряжение, какая-нибудь когда-то сказанная резкость, затаенное желание, которое он не откроет, «раз все равно из этого ничего не выйдет». Если ребята думают, что они любят, то потому, что старшие им говорят, что так должно быть; другие не хотят отставать; некоторые и сами в толк не возьмут, любят они или ненавидят; а все они, видя мои недостатки, хотели бы меня немножко переделать, сделать лучше. Бедняги не знают, что самая большая моя вина – это то, что я перестал быть ребенком.
«Как вас дети любят».
Как ребята подбежали, прильнули ко мне, обступили, когда я пришел с войны! Но разве они не больше обрадовались бы, появись в зале неожиданно белые мыши или морские свинки?
Мать, отец, воспитатель! Если ребенок полюбил тебя глубокой, всегда одинаково бескорыстной любовью, пропиши ему водные процедуры или даже немного брома.
64. Бывают минуты, когда ребенок тебя безгранично любит, когда ты ему нужен, как никто:
когда он болен и когда он испугался ночью страшного сна.
Помню ночь, проведенную в больнице у постели больной девочки. Время от времени я давал ей вдыхать кислород. Девочка дремала, крепко держа меня за руку. Каждое движение моей руки сопровождалось словами: «Мама, не уходи», которые она шептала в полузабытьи, не открывая глаз.
Помню, как, весь дрожа, в приступе безнадежного отчаяния, вошел ко мне мальчик, перепуганный сном о мертвецах. Я взял его к себе в кровать. Он рассказал сон, рассказал о покойных родителях и о своем пребывании после их смерти у дяди. Мальчик говорил задушевным шепотом, может быть, желая вознаградить за прерванный отдых, а может, из страха, что я усну раньше, чем от него отступятся злые видения…
У меня есть письмо мальчика, полное жалоб на меня и на Дом Сирот. Мальчик написал его на прощание. В письме он жалуется, что я не понимал его и был к нему злой и несправедливый. В доказательство, что он умеет ценить доброту, приведен пример: он, мол, никогда не забудет, что, когда у него однажды болел ночью зуб, я не сердился, что меня разбудили, и не брезговал, клал ему на зуб ватку с лекарством. За все свое двухлетнее пребывание в Доме Сирот он один этот факт счел достойным сердечного упоминания. А воспитатель обязан удалять больных детей из интерната и ночью после целого дня работы спать.
65. Не будем требовать от детей ни индивидуального, ни коллективного самопожертвования.
Папа, у которого много работы, мама, у которой болит голова, усталый воспитатель – все это может тронуть раз или несколько раз; если же это постоянно – утомит, надоест, будет злить. Мы можем запугать детей так, что при первой же нашей гримасе боли или выражении неудовольствия они начнут говорить шепотом и ходить на цыпочках, но будут делать это нехотя, с перепугу, а не из чувства привязанности.
Да, дети будут послушные, серьезные – у воспитателя горе. Но пусть это случается редко, как исключение.
А разве мы, взрослые, всегда готовы уступать капризам, причудам и достопочтенным взглядам старцев?
Я думаю, многие дети вырастают в отвращении к добродетели потому, что ее безустанно внушают, перекармливая хорошими словами. Пусть ребенок сам открывает необходимость, красоту и сладость альтруизма.
Всякий раз, указывая детям на их обязанности по отношению к семье, младшим братьям и сестрам, я боюсь, что делаю ошибку.
Ребята сами принесут домой выигранные в лото картинки и конфеты, потому что им приятно видеть радость братишки, – а может быть, это только самолюбие? Что и они дают – как взрослые?
Ребенок берет в сберкассе накопленный им рубль и отдает сестре на башмаки. Прекрасный поступок! Но знает ли ребенок цену деньгам? Может быть, это просто легкомыслие?
Не сам поступок, а побуждение характеризует нравственный облик и потенциальные возможности ребенка.
66. Ребенок подавлен нашим авторитетом, обязанностью быть нам благодарным, уважать нас.
Ребенок все это чувствует, но по-другому, по-своему.
Ребята уважают тебя за то, что у тебя есть часы, что ты получил письмо с иностранной маркой, что имеешь право носить при себе спички, поздно ложиться спать, подписываешься красными чернилами, что ящик у тебя запирается на ключ, – за то, что ты обладаешь всеми привилегиями взрослых. Намного меньше ребята уважают тебя за образование, в котором всегда усмотрят недостатки: «А вы умеете говорить по-китайски? А считать до миллиарда?»
