«Монстра?» – подумал молодой человек. Песню-монстра. В этом слове как раз два слога.
Он несколько раз прокатил слово по языку, но решил, что сумеет найти что-нибудь получше… побольше и лучше подходящее миру, который он намеревался покорить, – и лишь миг помучившись сожалением, он отпустил его навсегда и переступил порог.
В женском роде
ЛЮБОВЬ МОЯ, позвольте начать это письмо, эту прелюдию к нашей встрече, самым старомодным образом, с признания: я вас люблю. Вы меня не знаете (хотя вы меня видели, улыбались мне, опускали мне в ладонь монеты), но я знаю вас (хотя и не так хорошо, как мне бы хотелось; я хочу быть рядом, когда поутру вы открываете глаза… вы видите меня… вы улыбаетесь… – чем не рай?). Поэтому я хочу объясниться сейчас, пером по бумаге, и объявляю вам снова: я люблю вас.
Я пишу это на английском – вашем родном языке, на котором тоже имею счастье изъясняться. Мой английский достаточно хорош. Несколько лет назад мне случилось посетить Англию и вслед за нею Шотландию. Целое лето на Ковент-Гардене и потом еще месяц на Эдинбургском фестивале. Среди тех, кто кидал мне деньги в ящик, были мистер Кевин Спейси, актер, и мистер Джерри Спрингер, американская телезвезда, посетившая Эдинбург специально ради оперы, поставленной по событиям его жизни.
Как много раз мне приходилось откладывать это письмо – несмотря на все желание его написать, несмотря на то, что оно уже много раз написалось от начала и до конца у меня в голове. О чем же мне рассказать? О вас? Или обо мне?
Давайте сначала о вас.
Я люблю ваши волосы, длинные и огненные. В первую же нашу встречу у меня промелькнула мысль: наверняка вы танцуете! И воистину ваше тело создано для танца: ноги, осанка, позы, посадка головы. О том, что вы не отсюда, мне сказала ваша улыбка – еще до того, как слуха коснулся голос. В моей родной стране улыбаются вспышками, будто солнце вдруг выглядывает, озаряя поля, и тут же прячется обратно за тучу – увы, слишком быстро. Улыбки у нас редки и дороги. Но вы – вы улыбались постоянно, будто все, что вы видели, доставляло живейшую радость. И вы улыбнулись, когда увидали меня, – даже шире, чем обычно. Вы улыбнулись, и меня не стало, будто дитя заблудилось в лесу и больше никогда не найдет дороги домой.
Еще в молодые годы до меня дошло, что глаза выдают слишком многое. Некоторые представители моей профессии носят темные очки или даже маски на все лицо (этих я презираю и жестоко над ними смеюсь – какие, право, жалкие дилетанты!). Что такого хорошего в маске? Мой вариант – театральные контактные линзы, купленные на одном американском веб-сайте за без малого пять сотен евро; они покрывают весь глаз. Разумеется, они темно-серые и выглядят как камень. Конечно, они неоднократно окупились и принесли мне в итоге куда больше потраченной суммы. Учитывая мою профессию, вы можете решить, что денег у меня нет, однако это не так. О, я даже предвкушаю, как вы удивитесь, когда узнаете, как много мне удалось скопить. Нужды мои не так уж велики, а заработки всегда были недурны.
За исключением, конечно, плохой погоды.
Но иногда даже дождь не мешает. Когда у нас льет, другие – как вы, наверное, заметили, любовь моя, – сразу же вытаскивают зонтики, ищут укрытия, куда-то бегут. Я же остаюсь на месте – всегда. Я жду, сохраняя полную неподвижность. Это лишь добавляет представлению убедительности.
Да, это самое настоящее представление – как в те давние времена, когда мне доводилось играть в театре или ассистировать фокусникам или даже танцевать. (Вот почему я сразу же узнаю тела танцовщиков.) Аудитория всегда виделась мне состоящей из отдельных личностей. Таково восприятие всех актеров и танцоров, за исключением близоруких, для которых зрительный зал расплывается в сплошное пятно. У меня зрение превосходное, даже несмотря на контактные линзы.
– Видели того усатого мужчину в третьем ряду? – говорили, бывало, мы. – Он все время кидает на Мину́ похотливые взгляды!
А Мину́ нам и отвечает:
– Это все хорошо, зато женщина у прохода, которая выглядит точь-в-точь как германский канцлер, изо всех сил старается не уснуть!
Если кто-то один уснет, можно потерять весь зал. Вот и приходится целый вечер играть для одной-единственной дамы, которая только о том и мечтает, чтобы немножко вздремнуть.
Во вторую нашу встречу вы встали так близко, что до меня донесся аромат вашего шампуня. Это были цветы и фрукты. Для меня Америка – это целый континент, пахнущий цветами и фруктами. Вы разговаривали с каким-то молодым человеком из университета. Вы жаловались на то, как труден наш язык для американца.
– Я понимаю, что дает пол мужчине и женщине, – говорили вы, – но как так получается, что стул мужского рода, а голубка – женского? Почему статуя должна непременно иметь женское окончание?
Тот молодой человек, он рассмеялся и ткнул пальцем прямо в меня. Но если начистоту: вот вы идете через площадь, и что вы можете обо мне сказать? Ничего. Одеяния – старый мрамор, выветренный, в потеках от воды и лишайниках. Кожа – гранит. Пока не двигаюсь – я сплошь камень и старая бронза; и я не двинусь, пока не захочу. Я просто стою.
Некоторые ждут долго-долго, даже под дождем – в надежде, что я что-нибудь сделаю. Они не понимают, что я такое, и их это беспокоит; о, с каким облегчением они бы уверили себя, что я – живая плоть, а не мертвый камень. Неопределенность – вот что тревожит людей, вот что ловит их в западню страха, будто мышку в мышеловку.
Но я, кажется, слишком много пишу о себе, хотя и понимаю, что это не только любовное послание, но и ритуал знакомства. Давайте я буду писать о вас.
О вашей улыбке. О ваших глазах – таких зеленых. (Истинного цвета моих вы не знаете, но я вам скажу – они карие.) Вы любите классику, но у вас в айподе есть и «АББА», и Кид Локо. Вы не носите духов. Белье у вас по большей части стираное и удобное, хотя есть и комплект из красного кружева, который вы надеваете по особым случаям.
Люди видят меня на площади, но на самом деле глаз ловит только движущийся объект. Мне удалось довести до совершенства искусство мелких движений – настолько мелких, что не всякий прохожий сумеет сказать, действительно ли он что-то видел или нет. Что, да? Неужели? Слишком часто люди попросту не замечают то, что не движется. Глаза вроде бы и смотрят, да не видят – на самом деле они выбрасывают увиденное из головы. Обликом я вроде бы человек, ан нет. И вот чтобы они меня видели, чтобы глядели на меня, чтобы их глаза не скользили прочь или мимо, мне приходится совершать мельчайшие движения, тем самым ловя их взгляд, не давая ему утечь. Вот тогда они меня действительно видят – правда, не всегда понимают, что это было.
Вы представляетесь мне кодом, который нужно взломать, загадкой, которую я тщусь разгадать. Или тогда уж картинкой-головоломкой, если сложить одно с другим. Я иду сквозь вашу жизнь и одновременно пребываю в неподвижности на самом краю собственной. Мои жесты – точные, статуарные – до сей поры слишком часто понимались неправильно. Я вас желаю. И не сомневаюсь в этом.
