Но наибольший ужас охватил Милягу при воспоминании о гибели сестры Роксборо — не в последнюю очередь потому, что тот приложил огромные усилия, чтобы удержать ее от посещения церемонии, и даже унизился перед Маэстро, умоляя его поговорить с женщиной и убедить ее остаться дома. Он действительно поговорил с ней, но при этом сознательно превратил предупреждение в обольщение — собственно говоря, почти в буквальном смысле слова, — и она пришла не только ради самой церемонии Примирения, но и для того, чтобы снова встретиться взглядами с человеком, предостережения которого звучали так соблазнительно. Она заплатила самую ужасную цену. Три овиата подрались над ней, словно голодные волки из-за кости, и еще долго не смолкал ее умоляющий вопль, пока троица тянула в разные стороны ее внутренности и тыкалась в огромную дыру в черепе. К тому времени, когда Маэстро при содействии Пай-о-па сумел с помощью заклинаний загнать тварей обратно в круг, она умирала в спиралях собственных кишок, мечась, словно рыба, которой крючок распорол живот.
Позже Маэстро услышал вести о катастрофах, постигших другие круги. Везде была одна и та же история: овиаты появлялись в толпе невинных людей и начинали кровавое побоище, которое прекращалось только тогда, когда кому-либо из помощников Маэстро удавалось загнать их обратно. За исключением Сартори, все Маэстро погибли.
— Лучше бы я умер вместе с остальными, — сказал он Люциусу.
Юноша попытался было возразить, но зашелся в приступе рыданий. В этот момент внизу, у подножия лестницы, раздался другой голос, хриплый от скорби, но сильный:
— Сартори! Сартори!
Он обернулся. В холле стоял Джошуа. Его прекрасное пальто дымчато-синего цвета было забрызгано кровью. И его руки. И его лицо.
— Что нас ждет? — закричал он. — Эта буря! Она разорвет мир в клочки!
— Нет, Джошуа!
— Не лги мне! Никогда еще не было такой бури! Никогда!
— Возьми себя в руки…
— Господи Иисусе Христе, прости нам наши прегрешения.
— Это не поможет, Джошуа.
Б руках у Годольфина было распятие, и он поднес его к губам.
— Ах ты, безбожный ублюдок! Уж не демон ли ты? Я угадал? Тебя подослали, чтобы ты соблазнил наши души? — Слезы текли по его безумному лицу. — Из какого ада ты к нам явился?
— Из того же, что и ты. Из земного.
— И почему я не послушал Роксборо? Ведь он все понял! Он повторял снова и снова, что у тебя есть какой-то тайный план, но я не верил ему, не хотел ему верить, потому что Юдит полюбила тебя, а как могла эта воплощенная чистота полюбить нечестивца? Но ты и ее сбил с пути, ведь так? Бедная Юдит! Как ты сумел заставить ее полюбить тебя? Как тебе это удалось?
— В чем ты еще меня обвинишь?
— Признавайся! Как?
Ослепленный яростью, Годольфин двинулся вверх по лестнице навстречу соблазнителю.
Миляга ощутил, как рука его взлетела ко рту. Годольфин замер. Этот трюк был ему известен.
— Не достаточно ли крови пролили мы сегодня? — сказал Маэстро.
— Ты пролил, ты, — ответил Годольфин, тыча пальцем в Милягу. — И не надейся на спокойную жизнь после этого, — сказал он. — Роксборо уже предложил провести чистку, и я дам ему столько гиней, сколько потребуется, чтобы сломать тебе хребет. Ты и вся твоя магия прокляты Господом!
— Даже Юдит?
— Я больше не желаю видеть это создание.
— Но она твоя, Джошуа, — бесстрастно заметил Маэстро, спускаясь вниз по лестнице. — Она твоя на вечные времена. Она не состарится. Она не умрет. Она будет принадлежать роду Годольфинов до конца света.
— Тогда я убью ее.
— И замараешь совесть гибелью невинной души?
— У нее нет души!
— Я обещал тебе Юдит с точностью до последней реснички, и я сдержал обещание. Религия, преданность, священная тайна. Помнишь? — Годольфин закрыл лицо руками. — Она — это единственная по-настоящему невинная душа среди нас, Джошуа. Береги ее. Люби ее, как ты никогда никого не любил, потому что она — это наша единственная победа. — Он взял Годольфина за руки и отнял их от его лица. — Не стыдись своего былого честолюбия и не верь тому, кто будет утверждать, что все это были козни дьявола. То, что мы сделали, — мы сделали ради любви.
— Что именно? — сказал Годольфин. — Юдит или Примирение?
— Все это — едино, — ответил он. — Поверь хотя бы этому.
Годольфин высвободил руки.
— Я никогда ни во что больше не поверю, — сказал он и, повернувшись к Миляге спиной, стал спускаться вниз тяжелым шагом.
Стоя на ступеньках и глядя вслед исчезающему воспоминанию, Миляга распрощался с Годольфином во второй раз. С той ночи он уже ни разу не видел его. Через несколько недель Джошуа удалился в свое загородное поместье и добровольно заточил себя там, занимаясь молчаливым самобичеванием до тех пор, пока отчаяние не разорвало на части его сердце.
— Это моя вина, — раздался у него за спиной голос юноши.
Миляга забыл, что Люциус по-прежнему стоит у него за спиной. Он повернулся к нему.
— Нет, — сказал он. — Ты ни в чем не виноват.
Люциус вытер кровь с подбородка, но унять дрожь ему так и не удалось. В паузах между спотыкающимися словами было слышно, как стучат его зубы.
— Я сделал все, что вы мне велели… — сказал он, — …клянусь. Клянусь. Но я, наверное, пропустил какие-то слова в заклинаниях… или… я не знаю… может быть, перепутал камни.
— О чем ты говоришь?
— Камни, которые вы дали мне, чтобы заменить те, что с изъяном.
— Я не давал тебе никаких камней, Люциус.
— Но как же, Маэстро? Вы ведь дали мне их. Два камня, чтобы вставить в круг. А те, что я выну, вы велели мне закопать под крыльцом. Неужели вы не помните?
Слушая мальчика, Миляга наконец-то понял, почему Примирение окончилось катастрофой. Его двойник — сотворенный в комнате верхнего этажа этого самого дома — использовал Люциуса, чтобы тот подменил часть круга камнями, которые били точными копиями оригиналов (дух подделки был у него в крови), зная, что они не выдержат, когда церемония достигнет своего пика.
Но в то время, как человек, вспоминавший все эти сцены, разобрался в том, что произошло, Маэстро Сартори, который тогда не подозревал о двойнике, рожденном в утробе двойных кругов, пребывал в полном неведении.
— Ничего подобного я тебе не велел, — сказал он Люциусу.
— Я понимаю, — ответил юноша. — Вы хотите возложить вину на меня. Что ж, для этого Маэстро и нужны ученики. Я умолял вас об ответственности, и я рад, что вы возложили ее на меня, пусть даже я и не сумел с ней справиться. — С этими словами он сунул руку в карман. — Простите меня, Маэстро, — сказал он и, с быстротой молнии выхватив нож, направил его себе в сердце. Едва кончик лезвия успел оцарапать кожу, как Маэстро перехватил руку юноши и, вырвав нож, швырнул его вниз.
