Присев рядышком — шепотом спросила:
— Что случилось, моя хорошая? Ты чего хныкаешь? — бережно прошлась рукой по дочкиным волосам, повторила: — Что случилось? Что такое?.. А ну-ка, повернись к мамке лицом.
Клер безропотно перевернулась на спину, утиркой вытерла бусинки слезинок. Какое-то время молчала.
— Кушать хочется, мам… — наконец пожаловалась она, придерживаясь за урчащий, словно кот, животик, — уснуть даже не могу…
Джин скупо улыбнулась, потерла истощалые щеки, не находя слов для утешения голодного дитяти, — продуктов в доме почти не осталось, кладовка давно пустовала, экономились последние консервы.
— Доченька, нам всем сейчас тяжело… — уклончиво ответила мать и виновато взглянула на Клер — та, худая, как соломинка, смотрела в ответ просяще светящимися от недоедания глазами, звучно сглатывала слюнки пересохшим ртом, чмокала потемневшими губками, чуть прикрывая белые жемчужинки зуб. Повзрослевшее личико побелело, осунулось, из-под натянутой кожи, к ужасу Джин, проступали лиловые ручейки сосудов. За зиму Клер немного подросла, потихоньку начинала меняться телом. И — с сожалением: — Нужно потерпеть, котенок. Если сейчас дам тебе баночку кукурузы — папка наш и дядя Дин останутся голодными. А они — кормильцы наши. Им сила нужна больше, чем нам… — заметив у дочери накрапывающие слезы — сжалилась: — У нас помидорчик остался. Пророс вот один все же. Хочешь?..
Клер вяло повела голову влево, в перемученном взгляде зажглась искорка радости.
— Хочу, мамочка… очень-очень хочу… — и, умоляя, коснулась костлявыми пальчиками материных волос. Джин чмокнула невесомую ручку, прижала к губам горячую ладошку, едва сдерживая колющий приступ истерики. — Очень хочу…
— Сейчас, солнышко мое, сейчас… — дрогнувшим голосом протянула та и вышла на кухню. Вернулась с полубелым, недозрелым помидорчиком, блюдцем. Протянула Клер, сказала: — Кушай, принцесса, не торопись…
И — заплакала, не вытерпела: дочка устало кусала помидор, еще не давший сок, с усилием разжевывала, блаженно закатывала глазки, точно ангелочек, вкушающий райский плод.
— Мам, не надо… — попросила Клер, — мне тяжело видеть, как ты плачешь…
— Не буду… — завертела головой Джин, зажимая рот, чтобы не вырвался стон, — Бог мой, за что же ты нас…
В дверь громко постучали. Она прекратила причитать, дочка — грызть овощ.
«Опять?..» — с жаром вспыхнуло в уме и — к Клер:
— Пойду посмотрю.
— Кто там, мам?.. — пискнула вслед та, но мать не ответила, бесшумно скользнула к двери.
— Кто? — и, озираясь на спальню, где Курт, голый по пояс, светя глазами, уже сидел на кровати с винтовкой и подстерегал раннего гостя, повторила: — Кто, говорю?..
Откашлялись.
— Я это, Джин! Открывай скорее! — донесся приглушенный голос. — Упрею весь сейчас…
Узнав гостя, Джин быстро откупорила дверь, открыла — на пороге, укутанный в бледно-салатовый плащ от ОЗК
[3]
с натянутым до носа капюшоном, кряхтя через заношенный противогаз, стоял друг семьи — Дин Тейлор. От него дико несло гарью, каким-то солоноватым запахом.
Отбив у входа мокрую грязь с ботинок — на ходу разделся, со старческим вздохом опустился на табуретку, широко расставил ноги, взъерошил поседевшие потные волосы и, сохраняя загадочное молчание, достал из полупустого рюкзака, поеденного кислотой, сильно мятую оплавленную банку консервов, с многозначительным стуком поставил на стол.
— Держите. Клер на завтрак… — и, обернувшись на полусонную отощалую супругу Курта, не по-хозяйски скромно стоящую возле двери как не у себя дома, продолжил скорбно: — Все, что нашел — не обессудьте. Дом кислотой залило полностью — одна вот уцелела. Только немножко поело ее, но это пустяк — вовнутрь не попала, я проверял. «Свинина с гречкой», кажется. Точно уже не вспомню — этикетку намочило. Вот…
Джин молчала, со смертной благодарностью смотрела на Дина, кажется даже не дышала. Тот с какой-то застенчивостью жевал полопавшиеся губы, краснел, шевелил опалыми скулами, заросшими твердым волосом. Кадык при каждом вздохе чудно трясся, словно погремушка. Время жестоко обошлось с лицом, еще гуще исчертило морщинами, обезобразило подкрадывающейся старостью. И только глаза настырно, по-бандитски нагловато дышали черным блеском, сияли совсем молодо, юношески.
«Храни тебя бог», — мысленно помолилась Джин и вслух:
— Спасибо тебе огромное, Дин. Что бы мы без тебя делали…
Дин, вконец сконфузившись, постучал по карманам, достал пачку сигарет, задымил. Даже не столько хотелось курить, сколько просто чем-то себя занять, прикрыть смущение.
— Было бы за что, — ответил он, затянулся, с кашлем выпустил дым. Завоняло крепким табаком. Потом посопел и продолжил: — Мне все равно не спалось ночью, вот я и решил прогуляться. Опасно, конечно, было — темно еще, луж-то не видно толком, грязь скользкая, но ничего…
Не глядя на то, что Дин частенько прятал правую руку, испятнанную ожогами, Джин прекрасно знала: на ней не хватает мизинца. Обмороженный, полностью омертвевший, почерневший палец, переживший к тому же и обратный поход из Ридаса, ей пришлось срочно ампутировать, чтобы остановить развивающийся некроз, спасти руку. И долго еще выхаживала Дина, не спала ночами, переводила все лекарства, пока он окончательно не окреп, не встал на ноги. А вот левой кисти повезло куда больше — пусть обварена кожа, вся в мелких волдырях, без двух ногтей, зато вполне здоровая, рабочая. Отныне на ней красовался жемчужный браслетик сестры, ненавязчиво бросался в глаза своим нежным цветом, постукивал бусинками.
— Джин, есть чем рот промочить? Всю дорогу терплю… — негромко попросил Дин, затушил сигарету, сунул под стол рюкзак.
— Конечно, Дин, конечно… — мигом засуетилась Джин, метнулась к чайнику, налила полную кружку кипяченой воды. И пожелала, душой испытывая какую-то невероятную обязанность перед этим отзывчивым человеком, раньше вызывающим затаенную безосновательную неприязнь: — Пей на здоровье!
Из спальни вышел помятый Курт, захлопал спросонья глазами. Из детской с криками радости выбежала Клер.
— Дядя Дин! Дядя Дин!! — по-девичьи ликовала она и в долю секунды повисла на жилистой, как канат, шее, слезно нашептывая в пожелтевшее ухо: — Я так рада, что вы пришли… так рада…
Дин искренне улыбнулся, обнял ее как родную дочь, погладил непричесанные волосики.
— И я рад, Клер, и я… — и, слегка приподняв за подбородочек, заглядывая в полные слез голубые глазки, утер щечки и по-отцовски, с нежностью спросил: — Почему такая красивая принцесса, и плачет?.. Ай-ай-ай! Ну что ты, хорошая моя?.. Вон какую тебе папка пижаму подарил! Гляди, какая красивая! Сам ведь выбирал! А ты плачешь… Ну что ты, а? Ну что ты?.. Почему не в кроватке?
Клер поворочала головой.
