И какой же глупой она тогда была, решив, что лучшее время позади! Караулила Джона, жадно разглядывала Галю, впервые в жизни завидовала молодым девчонкам, что хохотали рядом в кафе… Это зависть вцепилась в неё тогда как перепуганная кошка — и пронзила всеми когтями разом. Нужно было срочно что-то придумать, заново поверить в себя и, главное, оторвать от себя эту мерзость.
Валентин посоветовал бы пойти в храм — исповедь, причастие, светлая грусть и чистая радость. Супермен предложил бы коньяк. Джон… вот не надо про Джона! Хватит думать, кто бы и что посоветовал…
В тот день Юлька с трудом дождалась двух часов и ушла из редакции будто бы на пресс-конференцию в мэрию — а на самом деле в художественное училище имени Шадра.
— В принципе, вы можете прямо сейчас попробовать, — заявила тётенька, которую Юлька поймала в коридоре. — У нас как раз не пришла натурщица — запила, видать. А у вас есть опыт работы?
Юлька сказала, что у нее есть не только опыт, но ещё и впечатляющие результаты. Слышала ли тётенька про такого художника — Вадима Ф.?
Тётенька радостно встрепенулась — ещё бы! Вадим — выпускник училища, вот здесь висит его фотография, видите? Действительно, висит. Вадим с нахмуренными бровями смотрел на Юльку с неодобрением.
— Красивый, — сказала тётенька.
И вправду — красивый. Есть у этих старых фотографий изумительное свойство — хорошеть с годами. Юлька знала это по своим школьным снимкам: раньше они казались ей уродливыми, а сейчас она любила каждый из них.
— Вадим написал несколько моих портретов, один находится в коллекции знаменитого миллиардера, — рассказывала тётеньке Копипаста. — А я решила, что смогу быть полезной новым поколениям художников.
Тётенька тихо сказала:
— Для нас это большая честь. Пойдёмте, я вас познакомлю!
Группа студентов была небольшой, восемь человек. Преподаватель пошептался с тётенькой, потом присвистнул:
— Вы не представляете, как нам повезло, ребята!
Юлька разделась за ширмой, и вышла оттуда, как Афродита из пены морской. Легла на скамью, приняла нужную позу.
— Прекрасное тело, — с уважением сказал преподаватель, а студенты поспешно зашуршали грифелями — или чем они там рисовали? — по бумаге.
Юлька лежала под взглядами, как под солнечными лучами, чувствовала каждый из них, как жаркую волну. Один, второй, третий — и вот уже зависть корчится, тает, исчезает. Преподаватель и сам схватил чистый лист — рисует, чтобы по праву разглядывать Юлькину наготу… Она прекрасна по всем канонам — хоть в круг вписывай, хоть в квадрат. Длинные сильные ноги. Грудь, которую удалось сохранить, даже несмотря на то, что она кормила Евгению (правда, лишь первые полгода). Спина вообще совершенство — даже купальщица Энгра отдыхает (она, впрочем, и так отдыхает).
Лежать нужно неподвижно, единственное занятие натурщицы — думать. Например, о том, что в здании училища раньше была гостиница — «Американские номера». Несколько лет назад Юлька писала о ней для еженедельника — здесь останавливались Менделеев и Чехов — проездом на Сахалин. Чехову Екатеринбург не понравился, люди за окнами гостиницы казались жуткими — и он специально опустил шторку в комнате, чтобы не видать этой «азиатчины».
Когда преподаватель сказал: «Спасибо вам, Юлия» и студенты зашумели, собираясь, она не поверила — неужели сеанс окончился? Ей казалось, что время будет тянуться медленно, но оно пролетело мигом — как в кино!
— Вы ведь придёте ещё? — с надеждой спросил преподаватель, подавая ей руку — чтобы не упала, вставая с ложа.
Юлька улыбнулась, по всегдашней привычке не показывая зубы. В этот момент дверь открылась, и кто-то вошёл.
— Юрий Иванович, привет, — обрадовался преподаватель. — Подожди, отпущу натурщицу, и пообщаемся.
В дверях стоял мужчина — рот у него был открытым, и он походил на собаку, которая только что увидела своего любимого хозяина. Или — на гелиаста перед Фриной
[48]
.
Впоследствии Ереваныч любил вспоминать, что вначале увидел Юльку голой, а только потом — в одежде.
— У меня просто не было выбора, — говорил он. — Я остолбенел от этой красоты!
Он и вправду долго торчал у дверей, как жена Лота на Содомской горе.
Юльке померещилось, что мужчину зовут «Ереваныч» — так слились воедино имя и отчество её будущего мужа, и, самое интересное, прозвище оказалось в точку. Четверть той крови, что текла по жилам Ереваныча, была армянской — и хотя её сильно разбавили русской, казацкой и татарской, армянская осталась главной. Именно она определяла характер и поступки Ереваныча: он был великодушным, ревнивым, щедрым, заботился о своих стареньких родителях и даже о маме своей бывшей жены, которая жила в купленной им квартире.
Почти сразу же всплыла важная подробность: Ереваныч оказался богат. Таких людей старшая Стенина звала «наворишами» — он сколотил капиталец в самом начале девяностых и не любил вспоминать те годы. Преподаватель из художественного училища был его старым приятелем, но виделись они редко.
— Я ведь чисто случайно к нему в тот день зашёл, — сокрушался впоследствии Ереваныч, — а ведь страшно подумать, что мы бы с тобой не встретились!
Последующие сеансы позирования, разумеется, не состоялись — Ереваныч был убеждённым собственником и ревновал Юленьку не только к мужчинам, но и к работе, подругам, маме и, самое неприятное, к Евгении.
— Юленька, а сколько у тебя было мужчин? — спрашивал Ереваныч.
— Ни одного настоящего — до тебя! — сияла Юлька.
У Ереваныча был серьёзный аргумент «против» — Евгения. Вот почему он не любил её и сделал всё для того, чтобы отправить девочку учиться за границу после девятого класса. Выглядело это поступком нежного и заботливого отчима, на деле было актом ненасытной ревности.
С Веркой у Ереваныча тоже не сложилось — поначалу-то он был с ней приветлив, даже предлагал взять «по бартеру» шубу в магазине, владелец которого пребывал у него в вечных долгах. Но Стенина от шубы отказалась и, вообще, говорила с Ереванычем, как царица с холопом. Юлька, увлечённая устройством своей свадьбы, а потом — строительством дома в Карасьеозёрском, эту напасть прощёлкала — и когда осознала, что любимый муж и лучшая подруга терпеть друг друга не могут, было уже поздно.
— Нельзя иметь всё сразу, — сказала мать, когда Юлька с Ереванычем отмечали новоселье и коллеги из журнала ели у неё за столом чёрную икру, а давились при этом — завистью. Неизвестно, что имела в виду мама, потому что новый Юлькин дом был — целое поместье со слугами, собаками и даже лошадьми и потому что сама Юлька была почти всегда счастлива с Ереванычем — за исключением тех ежедневных минут, когда она думала о Джоне.
Стенину тоже позвали на новоселье — денег на дорогой подарок у неё не нашлось, зато хватило вкуса на хорошую идею. Она принесла дешёвый чайный сервиз — и с весёлой яростью грохнула его об пол:
