Юлька старалась, как могла, привить Верке червивый черенок. Про себя придумывала истории: одна другой гаже, лишь бы Стенина поняла: почувствовать себя живой иногда можно только таким способом. Иначе засохнешь на корню. Верка этого не понимала, ещё и жалела подругу — за легкомыслие и недальновидность.
Сколько раз Юлька пыталась познакомить Верку с кем-нибудь — тем более эти кто-нибудь стояли в те годы буквально на каждом углу. Копипасте они были ни к чему, но и разбрасываться возможностями не хотелось. Может, Верке пригодится — вот Юлька и записывала телефон, имя-фамилию, место работы. Это всё равно, что увидеть платье в магазине — неплохое, но не совсем в твоём стиле и к тому же великовато. А подруге будет — в самый раз.
Верка отказывалась от этих платьев категорически. Она не любила одалживать вещи, никогда не стала бы донашивать за Юлькой надоевшие блузки и побитые сумочки — да она в них и не нуждалась. У Стениной всегда был хороший гардероб. Донашивать за подругой мужчин Верка тем более не станет. Даже с условием, что Юлька и примерять их не думала — разве что понарошку. Вроде как девочки на уроке геометрии, забывшись, пишут на партах своё имя — и какую-нибудь чужую красивую фамилию.
Это было, впрочем, не про Юльку — на уроках геометрии её интересовала исключительно геометрия. А фамилии ей нравились дворянские, с окончанием на «-ская». Во всяком случае, фамилию Пак она выбрала бы в последнюю очередь — но встретила Джона, и всё тут же забылось, будто волшебник щёлкнул пальцами или чем там они щёлкают. И Валечка забылся вместе со своими останками, и Алексей, мужчина крупный во всём, кроме главного, и Вадим Ф., который всё же нет-нет, да и всплывал в памяти, как сварившийся пельмень в бульоне. Вадима было приятно, лестно вспомнить — в конце концов, он стал знаменитым художником. Но Джон правда всех вытеснил из памяти — даже мужчина-мечта, Саша из Оренбурга, отодвинулся за горизонт. Вспоминался фрагментами, как расчленённый труп — то руки, то глаза, то уши. У Евгении — отцовские ушки. Торчат, словно ручки у кастрюли, но сейчас это, говорят, в моде.
…Какие рваные мысли — кидает с одного на другое. Светофор пропускает максимум по две машины, а этот «Лексус» впереди вообще ездить не умеет. Наверняка тётка за рулем…
Джон, несмотря на своё компактное сложение, занял собой всю Юлькину жизнь целиком. Поэтому, когда он ушёл и стало так пусто, — её чуть не вынесло сквозняком в холодный чёрный космос.
Сейчас, после стольких лет, Юлька могла точно сказать: он ушёл потому, что ревновал. А не только потому, что встретил ту Галю с её деньгами и машиной.
Ревность Джона поначалу даже льстила Юльке, но это быстро прошло. Так бывает с маленькими детьми — бабушки умиляются, что это у них «ревности» (почему-то — во множественном числе, как будто единственного здесь мало), но умиление «ревностями» проходит ровно через минуту после того, как бабушка в очередной раз не совладает с ребёнком, вцепившимся ей в ляжку, как бешеная кошка в древесный ствол.
Ревность — бессмысленное чувство, и ещё меньше смысла, когда ревнуют к прошлому. Юлька сто раз объясняла это Джону, но объяснения тут не годились. Она в самом начале знакомства, пытаясь произвести впечатление, рассказала о себе Джону много лишнего. Вот Валечке, к примеру, не рассказывала — а здесь как с цепи сорвалась. Дура, конечно.
Поначалу Джон пришёл в восторг, что ему досталась такая женщина — столько мужчин её желало, а она выбрала его! Но восторг — летучая субстанция. Выдыхается в минуту, потом и не вспомнишь, был ли. Восторг Джона быстро переродился в сомнения, а отсюда рукой подать до ревности.
Он расспрашивал её подробно и слушал не дыша — как ребёнок страшную сказку. Требовал деталей, вот Юля и старалась. Подобно дурной Шехерезаде, придумывала, дополняла, украшала и без того нарядную действительность. Джон требовал продолжения, Юлька чувствовала себя сценаристом, изнемогающим под гнётом формата — куда деваться, если контракт подписан? Спрос рождает предложение, ревность — фантазию, сон разума — чудовищ. Одно из таких чудовищ получилось особенно правдоподобным — этакий Голем живее всех живых. Юлька вспомнила историю, которую придумала однажды для Стениной — про заезжего директора завода, похожего на злого волшебника. Джон услышал другую версию истории: директор втащил её в машину жадными пальцами и повёз к себе в Тагил, правда, до Тагила они доехать не успели… Белым днём, когда Юлька начисто забыла этот ночной разговор — у неё была счастливая, короткая память, — Джон вдруг сказал, что завидует этому человеку.
— Но почему? — удивилась Копипаста, как удивлялись миллионы таких же наивных женщин, не желавших ничего, кроме как угодить любимому. — Я ведь с тобой, не с ним.
— А я тоже хочу затащить тебя в машину жадными пальцами. Всё бы отдал, чтобы только быть на его месте в ту ночь.
Юлька забеспокоилась, но было уже поздно. Врать о том, что наврала, — перебор даже для неё, достаточно вольно обращавшейся с понятием правды. А Джона уносило всё дальше — недаром он был поэт. Теперь он стал просить, чтобы Юлька познакомила его с директором, заинтересовался Тагилом — сплошь да рядом всплывал в разговорах этот Тагил. При всех Юлькиных изрядных знакомствах среди высокопоставленных тагильчан в реальности сыскался только один — депутат облсовета, милейший старичок с седыми усами, которые лежали у него под носом смирно, как мёртвая чайка. Ни малейшего сходства с роковым волшебником. С чего Юлька его тогда придумала, этого директора? Почему поселила в Тагиле?
Второй город, неимоверно интересовавший Джона, — Оренбург. Кем был отец Евгении? Почему она его выбрала? Неужели они ни разу после этого не разговаривали? И снова просьбы — познакомить, показать фотографию. Юлька готова была пешком трижды сходить из Тагила в Оренбург и обратно, только бы Джон перестал её мучить своими расспросами. Ему, как наркотик, требовались теперь чужие тени и сказанные кому-то другому слова, а больше всего — Юлька из прошлого, та, которой уже не было — которой вообще не было! Честное слово, пусть люди и не меняются — а в это обстоятельство Юлька верила свято, как в детстве в Ленина, — пусть так, но после злополучной поездки с Алексеем за счастьем она вела практически безупречный образ жизни. За мелким и несущественным исключением, но об этом она точно никогда и никому не расскажет.
Джон чуял, что Юлька скрывает от него ещё какую-то историю — и вытягивал правду всеми способами. Они в ту пору стали часто ссориться и злобно, взахлёб ругаться — точь-в-точь как те старики из Юлькиного детства, которые навсегда врезались в память. Старуха (ей было лет сорок, понимала теперь Юлька) брызгала слюной, будто собралась бельё гладить — у старика (сорок пять максимум) слёзы стояли в глазах, точно вода в канавах.
Тогда же Юлька дала себе честное пионерское — никогда не опускаться до такого уровня. Она и правда не опускалась. Её вынесло на этот уровень ураганом.
Теперь Джону всё не нравилось в Юльке. Почему она так плохо готовит, зачем кладёт в салат макароны? Что, трудно взять у его матери рецепт кимчи? Да, он в курсе, что мать терпеть не может Юльку, но ведь и Юлька, кажется, не питает к Александре Трифоновне даже минимальной симпатии? Ах, у него тоже рыльце в пушку, потому что он презирает Наталью Александровну Калинину? Ну, извините, он не знает, как нужно относиться к женщине, которая так вольно воспитывала свою дочь. В каком смысле — вольно? В прямом. Сегодня не приду, не жди меня. Ешь свои макароны в салате. Вольно!
