Спать целыми днями и видеть во сне своё бледное детство Стениной никто не давал. Работа, девочки, мама, домашнее животное разрывали Верино время на части. Домашним животным Стенина решила называть отныне блудную летучую мышь. Ирония как оружие, а что ей ещё оставалось?
— Нет, только не ты! — вот что первым делом сказала Вера, когда почувствовала клёкот в горле. Она сказала это ещё в гимназии — точнее, прохрипела. Лара засмеялась, её развеселил новый мамин голос.
Шли домой той же короткой дорогой. Стенина пыталась откашляться, била себя по груди ладонью, как будто поперхнулась или приносила кому-то смертную клятву. Безуспешно.
— Только не ты! — повторила Вера, оставшись наконец одна в своей комнате. Комната была — будто марина Айвазовского, посвящённая крушению надежд. Розовые обои в бутонах — девические мечты засохли на корню. Стенной шкаф, где томилось приданое, — как дряхлая принцесса, тщетно поджидающая своего рыцаря. Стена, где зияло пустое место «Девушки в берете», — Вера так и не решилась его занять, хотя мама постоянно атаковала стену и Стенину идиотскими календарями. Трельяж, откуда смотрели сразу три Веры — как на приснопамятном стенде «Их разыскивает милиция»…
— Всё, что угодно, только не ты… — повторяла Вера, как будто это была молитва, и от правильного её произнесения сейчас же случится чудо.
И оно случилось.
— Я и есть — что угодно, — ответила мышь.
Вера говорила с собственной завистью!
Она её не видела — смотрела на трёх сестёр в зеркале. Мойры или чеховские Ольга — Мария — Ирина?
— Думаю, мойры, — предположила мышь.
— Зачем ты вернулась?
— Соскучилась. Какая-то ты невежливая, Стенина. Могла бы заметить, что я изменилась — разве не видишь?
— Я тебя вообще не вижу. Слава богу.
— И не чувствуешь?
Горло схватил новый спазм — будто удавку затянули. Вера пыталась заплакать, чтобы эта дрянь вышла из неё со слезами, но зараза сидела крепко — вцепилась всеми лапами.
Если честно, она и вправду изменилась.
Зависть матери к чужому ребёнку — вот как теперь её звали. Она была страшнее капричос Гойи, толще самого пухлого из персонажей Ботеро
[36]
и посильнее «Фауста» Гёте.
Все эти годы Вера жалела Евгению, сочувствовала, как брошенной кошке — когда выносят на лестничную клетку молоко в блюдце, но в дом и в душу не пускают, а то ведь не отстанет. Но молоко всё равно выносят и гладят двумя пальцами, чтобы не схватить ненароком блох или стригущий лишай. Лару же свою обожала, оправдывала, охраняла — и ещё сто разных «о». Да, что-то в ней пугало, а что-то — напрягало, но все эти «что-то» проходили по разряду допустимых вариаций. Идеальные дети — они же только на картинке, в реальной жизни всё обстоит несколько сложнее и куда как трагичнее. Всерьёз сравнивать между собой Евгению и Лару в пользу первой Стениной и в голову не приходило. Лара лучше во всём, и это даже не обсуждалось. Точнее, обсуждалось с мамой, но редко. Старшая Стенина любовалась Ларой в режиме нон-стоп — с каким аппетитом ест, как легко засыпает, как мило смеётся — да разве есть кто-то лучше тебя, моя пампушечка!
— Ну ба-а-ба, — сердилась Лара, которой бабушкины объятия мешали смотреть телевизор или заворачивать «Барбию» в кусок фольги.
— Ты её запекать что ли, собралась? — тряслась от смеха бабушка и получала от внучки шлепок по руке со всей силы.
— Ай-ай-ай, — жаловалась старшая Стенина. — Тебе совсем меня не жалко, Ларуся?
— Иди, баба, — говорила Лара. — Иди в ямку!
Это она недавно увидела на улице похороны — бабушка объяснила, что гробик сейчас увезут на машинке на кладбище (если бы можно было и это слово уменьшить и приласкать с помощью суффикса — она бы стопроцентно это сделала) и закопают в ямке.
— Ишь ты, — в шутку сердилась бабушка. — Смотри, Веруня, какая она наблюдательная! И красивая — не то что Юлькина Женька, два ребра! — С возрастом в словах старшей Стениной всё явственнее звучали народные мотивы — раньше она была куда как изысканнее в речах.
А Вере и не нужны были мамины свидетельства. Евгению следовало жалеть, ей нужно было помогать — хотя бы потому, что, если человека угораздило родиться у такой матери, как Копипаста, ему нужно помогать непременно. Но фото на Доске почёта в гимназии и слова лакированной училки будто бы показали Вере обеих девочек с другой стороны. Оказывается, Евгения хорошо умела делать то, чего не могла сделать Лара. И причина этого, с болью сознавала Стенина, не в возрасте и не в условиях для развития. Причина исключительно в том, что Евгения — это Евгения. А Лара — это Лара.
— Ну да, — зевнула мышь. — Ты всё правильно понимаешь. Давай, ложись спать — завтра у нас много дел.
— Завтра я проснусь, и тебя не будет.
Мышь не ответила — спала. Храпела не хуже бульдога. Стенина вдруг выскочила из комнаты и сгребла Лару в объятия. Получилось не с первой попытки — во-первых, Лара была та ещё тушка, во-вторых, она так визжала, вырываясь, будто её несут, как Жихарку, в печку. По телевизору очень уместно показывали тот самый мультфильм.
Стенина целовала Лару в щёки, в лоб, в волосы, получая при этом кулаками по лицу, и всё равно целовала как безумная, приговаривая:
— Я так тебя люблю, Лара! Очень сильно люблю! Ты, главное, всегда помни, что я тебя люблю — а остальное мы победим! Или купим!
Слово «купим» малышка расслышала. Она его хорошо знала и любила, это слово. Поэтому перестала молотить маму кулаками, сползла на пол, как тяжёлая шуба, и уточнила:
— Купим ещё одну Барбию?
— Конечно, Лара, купим. Скоро у тебя день рождения.
— Я тебя тоже люблю, — догадалась наконец Лара сказать нужные слова. И дальше стала смотреть мультик про Жихарку, которому втайне желала скорейшей погибели в печке.
Наутро Вера проснулась как в тумане. И даже не пошла в тот день навещать картины, чем невероятно раздосадовала Евдокию Карловну с «панамками». Мышь внутри гнездовалась, обустраивая долгий постой. Спасибо уже на том, что она больше не разговаривала с Верой — видимо, вчера вечером всё было очень плохо, а сегодня — просто плохо.
Где-то через месяц после дня рождения Лары — Юлька с Джоном подарили ей мешок «киндер-сюрпризов» («На яичницу», — сказал Джон), Вера — «Барбию»-русалочку, а женщины в музее — книгу про каслинский чугунный павильон, которой при желании можно было уложить кого-нибудь насмерть (а без желания — сделать то же самое случайно), Вера начала задыхаться не метафорически, а в самом что ни на есть неприглядно-физиологическом виде.
К немногочисленным талантам Стениной принадлежал в том числе и такой: она умела замечательно точно описывать болевые ощущения и подозрительные симптомы. Врачи её по этой причине обожали — и взрослые, и педиатры. Вот и сейчас Вера сразила отоларинголога, с порога выпалив:
