Александр Данилыч застонал.
– Да! – выдохнула жена. – Да, Саша! Изнасиловать! Там сказано прямо: «использовать»! И под этими словами печать штаба революционных войск Северо-Кавказской советской республики. Ну вот. Я тебе всё сказала.
– Не может же этого быть… – пробормотал Александр Данилыч, оттолкнув её, словно она порола чепуху, которой нельзя верить. – Должны быть какие-то всё же законы…
– Какие законы? – Александра Самсоновна всплеснула руками. – Откуда у этих бандитов законы?
– И сколько же времени… Как их ловили?
– В городском саду. Потом уже просто хватали на улицах. А в городской сад нагнали оркестрантов, приказали играть вальсы. И дурочки эти пошли поглядеть. Тут всех и схватили. Двадцать пять девочек, самых хорошеньких, отвезли во дворец войскового атамана, остальных в «Старокоммерческую» гостиницу и в гостиницу «Бристоль» к матросам. И всех изнасиловали, изуродовали…
– А дальше?
– Почти всех убили и трупы спустили в Кубань и в Красунь. Река там такая.
– Их всех-всех убили?
– Говорят: почти всех. Но Женечку Осокину пожалели, не стали её убивать. Она сказала Варе, что ей попался «хороший человек»! «Хороший»! Ты слышишь? Начальник уголовной милиции. Он её изнасиловал, потом накормил и рано утром помог выбраться из города. А в городе Бог знает что творилось! Трупы девочек уже начали всплывать в пригородах.
– О Господи! Нелюди! – простонал Александр Данилыч.
– Да, Саша, я тоже так думаю: нелюди.
– Откуда взялись они, ты мне не скажешь?
Александра Самсоновна наконец заплакала и закрыла лицо густыми волосами.
– Мне иногда кажется, что эти… ну, как?.. существа, что они всегда были среди нас, ходили, ели, пили, у них даже дети рождались. А потом они какой-то знак, что ли, получили… Какой знак, от кого, не знаю… Как будто кто-то им головой кивнул: мол, можно, давайте… И всё повалилось.
Александр Данилыч внимательно смотрел на жену.
– Потому что так ведь всегда бывает, – сквозь сильную дрожь продолжала Александра Самсоновна. – Вот, кажется, живут плохие люди. Много плохих, много скверных. Но на каждого скверного найдётся хотя бы один хороший, нормальный, и, кроме того, есть же какие-то законы, чтобы справляться со скверными людьми. Закон говорит, что нельзя убивать девочек и насиловать тоже… А сейчас, оказывается, всё можно! Говорю тебе: знак какой-то получили… И все мужики эти, страшные, после войны озверевшие, половина с дурными болезнями, пьяные, грязные… всем им сказали: «Можно!» А что с них-то спрашивать? Ведь им разрешили! Ты понял меня, Алексаша?
– Кто им разрешил? – быстро спросил он.
– Кто им разрешил? – повторила она. – А ты что, не знаешь?
Александра Самсоновна опустила глаза, и странная торжественная горечь разлилась по её лицу.
– В Евангелии ведь как сказано? – продолжала она. – А там просто сказано: «Дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего».
– Так что же мне делать? – вдруг спросил Александр Данилыч. – Терпеть всё, как есть?
– А ты решай, Саша, – не поднимая глаз, ответила Александра Самсоновна. – Бояться не стоит. «Господь мне помощник, и не убоюсь: что сделает мне человек?»
– Ты что, догадалась? – удивлённо пробормотал Александр Данилыч.
– Не выйдет у вас ничего, – вздохнула она. – На их стороне знаешь кто? Но если совсем не противиться, Саша, то значит, что все – слуги дьявола. А так хоть: попытка. Какой у нас выбор-то, Господи?
Александр Данилыч привлёк к себе жену свою, и они опять легли, опять натянули на себя одеяло. В комнате было холодно, как на улице, и тусклый рассвет, казалось, только добавлял холоду.
– Сегодня в Мерзляковском наткнулась на старуху, – прошептала Александра Самсоновна. – Стоит в котиковом пальтишке, глаза слезятся. Подошла ко мне и плачет: «Барышня, милая, возьми меня на воспитание! Куда мне деваться? Темно очень стало! Совсем ничегошеньки больше не вижу!» Неподалёку ещё стоял какой-то невысокий господин с такой, знаешь, «французской» бородкой. Он услышал её и так сокрушённо головой покачал…
Пухлые серые облака на небе вдруг задвигались, начали наползать друг на друга, и что-то беспомощное, как у животных, которые хотят согреться, тычутся друг в друга мордами и трутся боками, было в их бестолковых и неловких движениях.
– В городе говорят, – прошептала Александра Самсоновна, – что они решили перерезать всех до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна живая душа ничего не помнила.
Странно, но именно в эту январскую ночь, пока муж и жена Алфёровы шептались, на другом конце света, в спокойном и тёплом, как будто весеннем, кирпичном и пахнущем рыбой Бостоне случилось несчастье. Конечно, нельзя даже сравнивать. Просто несчастье, но всё-таки странно. В Москве начинался холодный и тусклый рассвет, а здесь, в этом городе, вдруг потеплело, и разом запели весенние птицы, и даже дельфины в морском отдаленьи всплеснули хвостами и шумно поплыли. Рабочие люди района Норд-Энд, радуясь теплу, вышли на улицу, покуривая свои коротенькие трубочки и потягивая пиво из горлышек тёмно-зелёных бутылок. Раздался вдруг низкий рокочущий звук, потом он стал грохотом, медленным, жутким, как будто бы что-то в земле возроптало, и толща её, пожелавши свободы, дала людям знак, чтобы ей не мешали, а шли бы подальше с бутылками пива и этим вонючим табачным дыханьем, но люди не поняли и, озираясь, застигнуты были внезапною смертью.
Чугунная цистерна, содержавшая более девяти тысяч литров патоки и находящаяся в самом сердце алкогольного завода, принадлежащего Purity Distilling Company, разорвалась с тою лёгкостью, с какой разрывается всё на земле: засохшие листья, сердечные связи. Гладкая, отливающая золотом на ярком солнце чёрная волна сырой и горячей патоки, поднявшись на высоту третьего этажа, хлынула на город. И люди, и лошади, и целые упряжки, и телеги, и редкие в те времена машины, старухи и дети, и кошки, и мыши, и множество самых различных собак, и черви, которые были обмануты солнцем и выползли, чтобы согреться, наружу, – о, всё, всё на свете накрыло горячим и до одурения сладким потоком. Ни двинуться, ни шевельнуться, ни охнуть. Какая же странная, страшная мука! Обугленных мёртвых несколько дней извлекали из коричневого месива. Коней пристрелили. Мужчины и женщины, попавшие в больницы с ожогами по всему телу, вернулись домой инвалидами, и больше никто не притронулся к сахару. Не съел ни куска за всю жизнь.
В римской гостинице Sole Al Pantheon, построенной ещё в XV веке на пьяцца Делла Ротонда, тоже было холодно, и Дина Форгерер, с ногами забравшаяся в тяжёлое, потёртого бархата, красное кресло, куталась в шершавый плед и оттуда, из-под пледа, широкими заплаканными глазами смотрела на своего мужа, Форгерера Николая Михайловича, который, не обращая внимания на холод, голым сидел на развороченной кровати, обхватив голову обеими руками.
