Александр Сергеевич открыл дверь. Его сын, совсем молодой ещё мальчик Василий Веденяпин, стоял перед ним в одежде военного, и страшно пахло табаком из его рта, и волосы – мелкие кудри – белели как снег в темноте этой ночи. Он не сделал ни шага навстречу отцу, только застенчиво и жалко усмехнулся, словно не верил своим глазам и не осознавал, что это и в самом деле его отец, а потом отодвинул его правой рукой и вошёл.
…Под утро выстрелы в городе затихли, и в течение получаса – до того, как раздались первые громкие голоса, топот ног и угрожающие посвистывания (но люди, и листья, и дождь моросящий не знали и знать не могли, что то время, когда говорят: «Рождество», «ненаглядный» и дети целуют родителям руки, что то бесконечно счастливое время закончилось и никогда не вернётся!) – под утро отец и мать Василия Веденяпина стояли в тёмном кабинете, где умилённый рассвет дрожал в темноте, увлажняя предметы, – стояли, смотрели, как крепко он спит, боялись дышать, чтобы он не проснулся.
За пару лет до смерти лихой и кудрявый, в рубашечке синей, Сергунька Есенин весьма опрометчиво дал обещание:
– Подождите!
Лишь только клизму
Мы поставим стальную стране,
Вот тогда и конец бандитизму,
Вот тогда и конец резне.
(Не зря не понравился он Дине Зандер, хотя и плясал, и заливисто пел, и друг его, Клюев, был тут же, с гармошкой. Но это когда ведь всё было? Давно! Ещё когда Дина была гимназисткой.) Сейчас он, однако, серьёзно ошибся: не клизму, а ставили к стенке. Вот так. И пол был весь липким и мокрым от крови.
Есенин однажды просился взглянуть, наверное, спьяну, а может быть, сдуру: мол, как там у вас убивают в ЧК? Но Блюмкин скривился: куда тебе с нами? Военное дело не шутки, Серёжа…
ЧК началось в январе 1917-го. И тут же: как будто подпрыгнуло время. Ползло, как улитка, текло, как река, гортензию нюхало, книжки листало и вдруг словно кто-то окликнул: «Пора!»
И время сверкнуло глазами гиены.
Когда во всех учебных заведениях молодого советского государства запретили утреннюю молитву, гимназия Алфёровой, как, впрочем, и все остальные учебные заведения, оказалась в самом что ни на есть бедственном положении. Топить было нечем, и есть было нечего. Девочки кутались в нянины платки, во время уроков постукивали от холода тонкими ногами. Под глазами у них мягко и трогательно легла желтоватая темнота: след страха и недосыпания. По утрам все они, включая педагогов, собирались в актовом зале, уютном и чистом по-прежнему, с прозрачным дыханием воском натёртых полов, с певучим и тоненьким скрипом одной – у дверей – половицы.
– Девочки! – говорила Александра Самсоновна, на каждой останавливая свои бархатные глаза, словно успокаивая. – Молитва запрещена, но можно сейчас помолиться в душе. Давайте немного мы все помолчим и сердцем помолимся.
Девочки опускали глаза. На нескольких лицах появлялись насмешливые выражения, которые умная Александра Самсоновна перехватывала. Ольга Мясоедова, сестра разбойника Валерки, которого и след простыл, кривила тонкие губы, но помалкивала: остальные могли бы её не поддержать. Выждав три-четыре минуты, Александра Самсоновна уходила и возвращалась с большим подносом. На подносе стояли кружки дымящегося желудёвого кофе и чёрные сухарики в большой тарелке. От кофе у девочек розовели щёки, а грызя сухарики, они становились похожи на белок: так быстро и ловко они разгрызали полоски, похожие видом на чёрную гальку.
– Теперь порешаем задачи, а после пойдём поиграем в снежки, – говорила Александра Самсоновна, переводя зрачки с одной на другую. – Сегодня хороший и солнечный день, нисколько не холодно. Хотя конец марта, должно быть не холодно.
И шли на бульвар. И играли. Прохожие, которые постепенно становились всё больше похожими на тени и словно бы только и ждали, чтоб каждому стать своей тенью и жить в виде тени, бежать в виде тени, а если прихватят тебя за рукав, то тенью бы выскользнуть и раствориться, – прохожие с удивлённым страхом смотрели, как разрумяненные, с запорошёнными волосами гимназистки играют в снежки и словно пьянеют слегка от мороза, и всё как в романсе, весёлом и свежем… Ещё большее удивление вызывали муж и жена Алфёровы – она в безрукавке, в платке, в рукавицах, а он – в синем шарфе, с кудрявой бородкой, – которые громко смеялись, играя, как будто им всё нипочём: и сама революция.
– Сегодня услышала новость, – сказала ночью Александра Самсоновна, разбудив своего мужа, который от холода спал не раздевшись, закутавши голову тем синим шарфом, в котором играл на бульваре. – Проснись, Алексаша, послушай.
Александр Данилыч снял шарф и вытер им лицо, просыпаясь. Густые, сильно поседевшие и оттого почти белые в темноте волосы жены осыпали её плечи и грудь, закрыли почти до конца её руки, и казалось, что Александра Самсоновна высовывается из мраморного водопада.
– Ты помнишь ведь Женю Осокину? Она закончила в один год с Варей Котляревской, которая только что вышла за сына Брусилова, Лёшу. Ты помнишь её или нет?
– Конечно, я помню.
– А помнишь, так слушай. Ко мне сегодня прибежала Варя. Я всё от неё и узнала.
В темноте он увидел, как у жены задрожало лицо.
– Женечка была у бабушки где-то на юге, у них там имение, и обратно перебиралась через Екатеринодар. Она застряла в этом Екатеринодаре, ни туда, ни сюда. А там уже красные…
Александра Данилыча передёрнуло.
– Подожди! – мученически стянув пальцами виски, затрясла головой Александра Самсоновна. – А там уже красные. И утром она видит: на каждом столбе объявление…
Она замолчала.
– Что, Шура? – хрипло спросил муж.
– Расклеены объявления, где написано, что женщины возрастом от шестнадцати до двадцати пяти лет подлежат социализации…
Александра Самсонова громко сглотнула.
– Говори! – приказал Александр Данилович. – Перестань спотыкаться на каждом слове!
– Да! Там так и написано: «социализации»! – забормотала жена, глядя вниз и быстро-быстро скручивая и раскручивая край вязаного шарфа, в котором Александр Данилыч сегодня играл на бульваре в снежки. – Это значит, что любой мужчина – любой, понимаешь? – может получить мандат на эту социализацию…
Она опять запнулась и испуганными, заблестевшими в темноте глазами принялась смотреть прямо перед собой, скручивая и раскручивая шарф.
– Да говори же ты! – прошептал Александр Данилыч.
– Мандаты эти выдавал какой-то Кобзырев, начальник большевистского конного отряда, и ещё двое, я не запомнила их фамилии… Какие-то два комиссара.
– Что было в мандатах?
– Там было… что… Нет, не могу!
– Да хватит же, Шура!
– Что человеку, у которого этот мандат, предоставляется право… то есть ему разрешается изнасиловать десять девушек… Там сказано: «Десять душ девушек». Любых. Которых он выберет. Возрастом от шестнадцати до двадцати лет. Или двадцати пяти, не помню…
