– И ты это мне говоришь! Ты, отец! Он жив у нас чудом остался! Это я его вымолила, я! Я на коленях дни и ночи стояла! Я таскалась на эту проклятую Лубянку! Это Бог меня пожалел, не тебя! Потому что я за ним и за мёртвым бы пошла! Я бы за ним поползла в преисподнюю! Один у меня этот сын мой, один! А ты ещё с девушкой будешь…
Она не закончила, задохнулась.
– С девушкой? – тем же ясным лживым голосом переспросил муж. – А знаешь ли ты, что именно «девушка» нам его и вытащила оттуда?
Нина отняла руки от лица.
– Ты бредишь?
– А кто поручится тебе, что он знает, откуда придёт благодать? Кто? Какие умники? Какие врачи, чёрт бы всех их подрал! Какие философы? Все только морочат друг друга! Ты вон на коленях стояла, лбом об пол стучала, откуда ты знаешь, что Он тебя слышал? Да разве не знал Он заранее, да разве не знал Он всего, когда создавал этот мир? Всего, понимаешь? Всего? Любую травинку с букашкой? Как вы надоели мне все! – вдруг с отвращением сказал Александр Сергеевич и снова припал к бутылке, допил всё, что в ней оставалось. – Да! Васька жив! И пусть спит, раз живой! Но ты на своё трудолюбие материнское, на эти походы свои по Лубянкам, на это, дружок мой, не списывай! Тут другие дела! Огромного, ни мне, ни тебе не ведомого свойства! А раз это так, то я всё принимаю! И смерть принимаю как есть! Поскольку и смерть – это жизнь! Что я знаю о смерти? Вот выпью маленечко, чтоб полегчало, и всё! И бери меня, ангел!
– Какой ещё ангел? – прошептала жена.
– Какой ангел? – пьяно усмехнулся Веденяпин. – Который меня осенил от рожденья. Куда ж ему деться? Здесь где-нибудь, в доме…
Он уронил голову на стол и через секунду снова поднял её.
– Девушка! – с силой прошептал он. – Это ты хорошо сказала про Тату: «девушка твоя»! Это прямо как в песне… как её? «Девицы, красавицы…» А, ладно! Неважно, не помню. А вот через девушку всё и пришло… Гляди, какой фортель! Ты бы ей глаза выцарапала, дай тебе волю, а тут вот какие повороты! А я ничего не просил! Ты заметь! Я даже и думать забыл: что за девушка? Какие тут девушки! Ваську забрали!
– Так как же? – спросила жена.
– А так же! Неисповедимы пути…
И опять уронил голову.
– Скажи мне! – умоляюще зашептала она. – Да что ты со мною всё время, как враг? Что я тебе сделала, Господи Боже!
– Что сделала, а? – удивился Александр Сергеевич. – А что ты могла мне, голубушка, сделать? Одно ты могла: не любить. Ты меня не любила.
– Неправда! – вздрогнула Нина.
– Какое: «неправда»! – с тем же отвращением перебил он. – От нелюбви у человека печень может воспалиться, волосы вылезают, ослепнуть он может, оглохнуть! Когда, скажем, баба беременная своего младенца ещё в утробе проклянёт или избавиться от него захочет, да не сможет, то на таком младенце, когда он на свет появится, сразу можешь крест поставить! Больным и несчастным он будет! Несчастным! И тут никого не обманешь! А ты не любила меня, дорогая…
Стон послышался из комнаты Василия Веденяпина, сильный, но тонкий, мальчишески тонкий, удивлённый стон, от которого они оба замолчали, прислушиваясь, а потом Нина быстро вытерла глаза, и на лице её появилось озабоченное выражение, сразу же смывшее с него прежнее отчаяние. Она обеими руками пригладила волосы, откашлялась, поправила платье.
– Иду, мой хороший! – чистым и грудным голосом прокричала она навстречу стону. – Проснулся, мой милый? А мы с папой ждём. Сейчас ужинать будем!
Александр Сергеевич сердито убрал бутылки под диван и начал торопливо завязывать кисти халата.
– Иди! Догоню! – приказал он жене. – Умоюсь вот только. Кормить его надо!
По дороге домой Дина попросила шофёра остановиться в Неопалимовском переулке. Варя Брусилова вместе с бабушкой, вдовой только что умершего профессора Остроумова, и маленьким сыном, на полтора года моложе Илюши, жили на четвёртом этаже большого каменного дома, похожего на одинокую скалу.
– Подождите меня, – холодно сказала Дина шофёру, хотя можно было бы и отпустить его: от Неопалимовского до Большого Воздвиженского было десять минут ходу.
Шофёр угрюмо кивнул. Она поднималась по лестнице, и чей-то чужой голос внутри отсчитывал ступени так, как отсчитывают такт в музыке: и раз, и два, и три, потом начиналось сначала: и раз, и два, и три… Тяжёлая ладонь Алексея Валерьяновича всё ещё чувствовалась на её правой лопатке и прожигала кожу. Дина поморщилась и передёрнула плечами под жакетом. И раз, и два, и три… В пятницу мы сядем в поезд… и раз, и два, и три… До пятницы остаётся четыре дня. Он уезжает в четверг. И раз, и два, и три… В четверг уезжает на Север искать подземелье. А я уезжаю в Берлин. И-и раз! В Берлин. И-и два! В подземелье. И три! Так надо. Я всех увезу. И-и раз! Он забудет меня. И-и два!
Обитая коричневой кожей, знакомая дверь. На двери табличка: «Профессор А.Я. Остроумов. Лечение и профилактика детских болезней». Она постучала. За дверью послышались быстрые торопливые шаги, и Варина бабушка, Елизавета Всеволодовна, похудевшая настолько, что и прежде очень большие глаза её теперь подавляли своею огромностью не только лицо, но, казалось, всё тело, всплеснула руками, увидев холодную стройную Дину в прекрасной жакетке и лаковых туфлях. Елизавета Всеволодовна пропустила Дину в квартиру, припала к ней и с наслаждением, как будто она дорвалась наконец, во всю свою силу расплакалась. Потом прошептала:
– Варвару вчера увезли на Лубянку.
Отстукивающий такт чужой голос внутри Дины Форгерер сразу замолк.
– Где Павлик?
– Он спит, – ответила Елизавета Всеволодна. – Дина, я его одна, без матери, не подыму! Откуда я силы возьму? Чем кормить-то? И так, что могла, обменяла!
– За что Варю взяли?
– Ах, Боже мой! За что? – Елизавета Всеволодовна махнула рукой и пошла на кухню. Дина пошла за ней. Сели за чисто вымытый стол. Чистота и порядок в квартире были такими же, как и прежде. – За что всех берут? Но она бешеная девка, Варвара моя, бешеная! Я тебе всегда говорила! И тебе говорила, и Тате! Я знала, что она не вытерпит, тихо сидеть не будет! Она ведь за год три работы поменяла! Слава Богу: обходилось как-то! Увольнять увольняли, но хоть не трогали! А тут Ленину письмо написала. Мне ни словечка! Разве она посоветуется? Да я бы ей руки отрезала! Позавчера она мне вдруг говорит: «Я, бабуля, Ульянову письмо написала. Что они с церковью делают!»
Елизавета Всеволодовна закрыла ладонями свои огромные глаза.
– А ночью пришли и забрали.
– Алёшато где? – тихо спросила Дина.
– Откуда я знаю? Сперва говорили, у красных. Давно не писал. Жив ли… Отец, генерал, здесь, в Москве. Всё время болеет. Он тоже у красных теперь…
– Мы уезжаем в пятницу, – сказала Дина.
– Куда? – И Елизавета Всеволодна слегка отстранилась.
– В Берлин, к моему мужу.
