Другая, с маленькими, синеватыми губками, подхватила:
— Как первенький-то у меня родился, веришь-нет, аж ладошки погорячели, — она прижала их к щекам. — А то прям вечно как у лягухи были. А сейчас — гляди!
Она цепко схватила Пола за руку, и он согласно кивнул.
— Сынок, а у тебя мама-то жива? — спросила Вера, заранее выразив лицом соболезнование.
— Нет, — спокойно ответил Пол. — Она умерла. И мой папа тоже. Мне много лет.
Чтобы увести их от этой скорбной темы, я подергала Пола за рукав:
— Сиротка, хочешь я тебя усыновлю?
На этот раз он понял шутку и беззлобно рассмеялся:
— Хочу!
— А такие старые перечницы, как мы, у вас в Англии есть? — спросила одна из сидевших за столом. Их имена сразу перемешались в моей голове.
— Пожилые леди? О, конечно. Много.
— И как им живется? — настороженно поинтересовалась тетя Вера. — Поди, полегче…
Сдвинув брови, Пол ответил:
— Нам всем легче. У вас очень тяжело жить. Я видел женщин, которые продают одежду… Как их называют?
— "Челноки", — подсказала я.
Он сжал мою руку, точно благодарил за помощь, хотя я то и дело выручала его.
— Да. Они таскают такие большие сумки. Очень тяжелые. Это правильно?
— Ну конечно, Пол, это неправильно! Зачем ты спрашиваешь? Сам ведь знаешь, — когда он начинал критиковать то, как мы живем, все во мне принималось протестовать.
Тетя Вера протяжно вздохнула:
— Я — корова, я и бык, я и баба, и мужик. У нас, милый, завсегда так было. Все на бабах держалось… Думали, в войну свое отпашем, а потом райская жизнь начнется. Куда там! И дочерям нашим досталось, и внучкам. С утра — корова, потом работа, после — огород… А ведь еще варить надо, стирать, в избе помыть, с детишками позаниматься… С мужика-то какой спрос? Мужик он и есть мужик. Напился и спать завалился.
— Видать, такая доля у русской бабы, чего уж тут? Хоть сто лет пройдет, хоть двести… Ничего не меняется, — прогудела моя соседка. Меня пугали набрякшие у нее под глазами мешки.
— А у них старухи в шляпках ходят, — вспомнила самая молодая и громкоголосая из них. Брови у нее были округлыми и черными, как у красавиц на лубочных картинках, а взгляд немного сумасшедшим. Я старалась не встречаться с ней глазами.
— Я тоже по телевизору видала! Такие беленькие все… Сидят себе в каком-нибудь кафетерии, чаек попивают.
— И старики все в бежевых штанах! Мой бы такие сроду не надел.
В очередной раз наполнив стопки, хозяйка в сердцах бросила:
— А у меня и шляпки-то в жизни не было! Вечно в платке да в платке… Так жизнь и прошла.
В это трудно было поверить, но Пол чувствовал себя своим среди этих русских бабушек. Он внимательно выслушивал каждую, и даже мне было понятно, что в сочувствии, которым наполнялись его светлые глаза, не было никакой фальши. Я следила за ним, особенно не скрываясь, а сама думала с неприятным для себя страхом: "Вот и все. Это и есть — мой капитан Грэй. И нечего больше ждать".
Глава 20
Мы лежали с Полом на скошенной траве, пытаясь прийти в себя после местного хлебосольства. Пол весь так и светился — наконец-то он обнаружил ту Россию, которую искал. Радушную и открытую, жизнерадостную и замученную, искреннюю и терпеливую. Подвыпив, "пожилые леди" еще и частушки ему спели, притопывая, а когда вернулись к столу, Пол неожиданно прочитал им Китса. И до сих пор не мог успокоиться: "Ты видела? Они плакали!" Я хотела сказать, что это самогонка плакала, но решила, что скорее всего несправедлива к ним. Глядя на Пола, они оплакивали свои девичьи мечты о заезжем добром молодце, который вырвет из тоскливого ожидания и увезет на горячем коне в невиданный цветущий край. А я смотрела на них и видела, что такие мечты не сбываются.
Одна из частушек, пропетая хозяйкой дома, почему-то особенно заинтересовала Пола. Он попросил повторить, и Вера охотно продекламировала:
Ой ты, доля, моя доля,
Горемычная моя.
Не сама с дружком рассталась,
Мать-земля нас развела.
— Что это значит? — от напряжения его лоб покрылся "галочками". — Почему земля развела? Он уехал?
— Это о смерти, — пояснила я. — Он умер.
Пол издал свое: "О!" и надолго задумался.
На прощание каждая из старушек облобызала и меня, и Пола.
Все в голос желали нам счастья и "чтоб семеро по лавкам!" А Пол, будто захмелевший от их поцелуев, все обнимал меня и кричал, как хвастливый русский мужик: "Это моя жена! Смотрите, какая у меня жена!" А потом увлек в поле и зацеловал до того, что я чуть не задохнулась.
От обилия впечатлений, непомерно сытного обеда и травяного духа, который густо колыхался в лучах такого же уставшего, как мы, солнца, Пола сморило, и он уснул, горячо дыша мне в плечо. Я старалась не шевелиться и смотрела на облака. Но мне было лень выискивать в них образы. От синевы резало глаза и выступали слезы.
— Вот ты уже и плачешь, а ведь еще и замуж не вышла…
Я подскочила, едва не задев Пола. Режиссер сидел, раскинув длинные ноги и навалившись спиной на медового цвета стог. Соломины топорщились, как иглы рыжего ежа, спрятавшегося внутри. На Режиссере, как всегда, были темные очки, а на лицо падала густая тень, хотя он сидел против солнца. Каштановые волны волос задорно искрились, Режиссер улыбался, отгоняя мух, и, казалось, олицетворял собой Беззаботность. Рубашка на нем была голубая и такая же блестящая, как небо.
— Что тебе надо? — дерзко спросила я. Но, посмотрев на спящего Пола, понизила голос. — Я надеялась, что ты отстал от меня.
— Да что ты! — беспечно воскликнул он. — Наш фильм еще не закончен.
— Я больше не буду у тебя сниматься.
Режиссер разочарованно протянул:
— Почему?
— Да как же ты можешь спрашивать?! Есть в тебе хоть что-то человеческое? Ты же едва не сделал меня наркоманкой!
— А, это… Тебе же было так весело!
— Я не хочу такого веселья.
— Ты хочешь тридцать лет серых будней со старым, толстым мужем?
Я с ужасом взглянула на Пола, но он не проснулся. Режиссеру я холодно сказала:
— Он не старый и не толстый. Если ты не уберешься отсюда, я разбужу его, тогда посмотрим…
"А справится ли с ним Пол? — усомнилась я, но не подала вида. — Все-таки Режиссер лет на двадцать моложе…"
Но он подумал не об этом.
— Твой друг не проснется.
— Как это — не проснется?! — похолодела я.
— Пока я здесь, он не проснется.
— Ты что, гипнотизируешь его?
