Но боль не отступила, даже когда я проснулась. Все мое тело разламывалось, и было тошно так, словно я неделю пропьянствовала. Давно уже рассвело. Пол сидел в кресле и читал Достоевского.
"Преступление и наказание?" — спросила я.
Он закрыл книгу и ровным голосом сообщил:
— Тебя не было три дня.
Я чуть не подскочила, но боль снова пригвоздила меня.
— Три дня? Нет, Пол, не может быть!
Убеждать меня он не стал. Просто сидел и смотрел своими ясными, спокойными глазами. И его взгляд был убедительнее слов.
— О боже! — простонала я, и вправду не понимая, как такое могло произойти.
— Что ты принимала? — спросил Пол, не повышая голоса.
— Шампанское.
Он уточнил:
— Какие наркотики?
— Наркотики? Нет! Что ты! Хотя… Какую-то таблетку… И еще… Кокаин? Не помню…
Пол поднялся, и я невольно съежилась. Но возле дивана он встал на колени и взял мою руку.
— Смотри. Тебе делали уколы. Не помнишь?
— Ой нет! — меня бросило в жар. — Пол, это невозможно!
— За три дня можно… как это? Посадить на иглу.
— Пол! — взвыла я. — Зачем?
— Я сам так делал, — неожиданно холодно ответил он. — Когда продавал наркотики.
Я даже отвлеклась от своего страха.
— Ты?!
— Я же говорил… Я был ужасным.
— Настолько? — мне все еще не верилось.
— Хуже, — голос его прозвучал жестко, разбив последнюю надежду.
Он опустил мою руку, но я сама схватилась за его ладонь.
— Что же делать, Пол?! Что мне теперь делать?
Его лицо сразу размягчилось, он прижал мою руку к губам.
— Может, ничего? Ты такая здоровая девочка… Может, не возьмет так быстро? Надо ждать.
— Я больше не пойду туда, Пол! — покаянно произнесла я, забыв, что он и не знает, где я была.
Пол сдержанно сказал:
— Это ты сама должна решить.
"И тут я сама!" — едва не вскрикнула я в отчаянии.
— А ты мне не поможешь?
— Я здесь. Я весь твой. Но я не могу решать за тебя. Это твоя жизнь.
— Ах, вот как?! — я всхлипнула и вырвала руку. — Моя, да? А где же наша? Где наша общая жизнь, Пол? Или ты даже не думал о ней? Все вы, британцы, ведете себя в России, как ваш знаменитый шпион Рейли — используете русских женщин, живете с ними, пока вам это удобно, а потом потихоньку смываетесь! Ты тоже смоешься, да, Пол?
Мои слова ударили его так, что у него даже губы затряслись. Я и сама не представляла, что могу сказать такое. Хотя бы что-нибудь подобное. Мы в ужасе уставились друг на друга, потом Пол приподнял меня и прижал к себе.
— Девочка, — с нежностью протянул он, — какая ты еще маленькая… Откуда ты знаешь про Рейли?
— Читала в журнале.
Мне было так хорошо у него на груди, так тепло и спокойно, будто я вернулась к родному очагу после долгих лет беспутных скитаний. Со Славой я такого никогда не испытывала. Пол стал моим очагом, моим домом, моей родиной. И мне казалось, что если я потеряю его, то потеряю и себя.
Глава 18
(из дневника Пола Бартона)
Пятый день она не встает с постели и почти все время спит. Я кормлю ее фруктами и отпаиваю соками, а по утрам варю овсянку, в надежде, что все это вкупе изгонит из ее организма всякую отраву. Когда ухожу на работу, то забираю Алену с собой, чтобы не мешала ей отдыхать. Кажется, ей удается победить зависимость, хотя она может проявиться и через неделю. Надо ждать…
Каждый раз, вернувшись, я открываю дверь со страхом: вдруг она опять ушла к Режиссеру? Но она встречает меня в постели, слабо шевеля пальцами поднятой руки, такой тоненькой, почти прозрачной, что у меня сжимается сердце. Я никогда его столько не чувствовал, как в этот месяц.
Я рассказываю ей о лицее, используя заимствованные у Достоевского фразы. Иногда она смеется: "Теперь так уже не говорят". Современный русский очень отличается от языка классиков.
Мы уже несколько дней не были с ней близки, и я даже не помышляю об этом. Когда болезнь была моей, она не могла служить преградой. Теперь — другое дело. Теперь я парализован ее болью, и так будет до тех пор, пока она окончательно не поправится.
Как-то она вдруг спросила: "Пол, ты умеешь скакать без седла?" Я машинально ответил: "Нет", и она разочарованно отвернулась. Потом вспомнил, что лет двадцать назад, а то и больше, мне это удавалось. Я сказал ей об этом, и она посетовала, не замечая жестокости своих слов: "Жаль, что я не знала тебя молодым… Похоже, ты был заводным".
"Я сделал много плохого", — напомнил я, хотя это довольно глупо — все время твердить о том, какой ты, в сущности, мерзавец.
"Да знаю я! — раздраженно ответила она. — Ты так считаешь, потому что ты — насквозь католик. Для тебя дохнуть глубже положенного уже грех. Христианская религия невыносима! Она убивает всякую радость… Я хотела бы стать буддисткой".
"А что ты знаешь о буддизме?" — спросил я.
Она засмеялась: "Абсолютно ничего! Я вообще необразованная и глупая! Когда тебе надоест забавляться со мной в постели, ты это поймешь".
"Поспи, — посоветовал я, — и твоя злость пройдет".
"Не пройдет, — упрямо возразила она. — Почему все, что скучно — хорошо, а что весело — плохо?"
Стараясь не волноваться, я спросил: "Тебе скучно со мной?"
"Наверное, и правда надо поспать, — решила она. — А то я наговорю сейчас гадостей, потом буду жалеть".
"Тебе скучно со мной?"
Она рассердилась и покраснела до слез: "Да что ты заладил — скучно, скучно! Да, скучно! Не с тобой, а вообще. Я не знаю, к чему себя приложить…"
Когда она отвернулась и закрыла глаза, я вышел из комнаты и вдруг услышал, как она сказала в пространство: "С тобой… Как будто у меня есть выбор!"
Но у нее есть этот выбор, и она знает об этом, потому и мучается и мучает меня. Я физически чувствую, как Режиссер все время маячит у меня за спиной, и она смотрит то на него, то на меня, выбирая. Большая часть русских романов построена на истории о порядочной, хорошей женщине, которая губит себя ради страсти к какому-нибудь подонку. И, погибая, находит наконец удовлетворение и счастье. Очевидно, Рита не так уж и преувеличивала, говоря о необходимости страдания для жизни русского человека. Но ведь это ужасно…
Она пыталась начать рисовать, сидя прямо на разобранной постели. Я обрадовался, надеясь, что это развлечет ее и поможет воспрянуть духом. Но через несколько минут она скомкала лист, швырнула карандаш в стену и снова легла, отвернувшись.
