Легко вскочив, он протянул мне руку, и я, правда не без опаски, ухватилась за нее. Режиссер поставил меня на ноги, но только я попыталась заглянуть ему в лицо, как он подтолкнул меня в спину:
— Побежали, побежали!
Но я не тронулась с места:
— Почему ты все время заставляешь меня бегать?!
— Ты красиво двигаешься. Ты же помнишь, что я говорил о Красоте? Красивый человек обладает огромной властью над душой художника. Он может вдохновить на создание сонаты, которую принято называть "Лунной", а может иссушить вдохновение вообще.
— Ты преувеличиваешь… Не так уж я и красива.
Режиссер удивился:
— А я и не о тебе вовсе… Я вообще о Красоте. Женщины, мужчины, ребенка… Вон лошади, видишь? Разве они не способны вдохновить? Ты ведь тоже претендуешь на звание художницы, значит можешь судить.
— Откуда ты… Ах да… Ты же все знаешь!
— Ну побежали! — умоляюще воскликнул Режиссер, и не успела я ответить, как его ослепительная рубашка уже замелькала впереди.
Я бросилась на красный цвет, который впервые не останавливал, а призывал к движению. Колкие стебли сухо потрескивали у меня под ногами, кое-где в светлой стерне проглядывали розоватые головки клевера, и детское воспоминание о сладости их прохладных лепестков оживало на языке.
Как ни странно, лошади, что паслись у самого края березняка, не шарахнулись от нас, а продолжали выискивать траву посочнее. То и дело какая-нибудь из них встряхивалась и фыркала, отгоняя мух. Длинные хвосты ни на секунду не оставались в покое. Оглядев их с самодовольством хозяина, Режиссер спросил:
— Какую хочешь?
— Что?! Я ни разу в жизни не сидела на коне!
— Тем лучше. Впервые все лучше. Кроме секса…
— Да я даже не подойду ни к одной!
Не слушая, он поймал за гриву белую лошадь и подвел ко мне:
— Белые обычно спокойнее.
— Еще и без седла?!
— А какая тебе разница? — беспечно отозвался Режиссер. — В седле ты ведь тоже никогда не сидела.
Я пообещала свернуть себе шею, но Режиссер напомнил, что лошадь не выше Красного замка, и поспорить с этим было невозможно. Опустившись на одно колено, он сцепил руки "замком" и уверенно сказал:
— Ну, давай!
Когда я с горем пополам вскарабкалась, в голове у меня поплыло: эта лошадь оказалась высотой с небоскреб. Не слушая моих причитаний, Режиссер ловко запрыгнул на красивого, в белых "гольфиках", вороного коня и, подобравшись ко мне поближе, спокойно сказал:
— Ты уже вышла из круга — постель, раковина, плита. Назад тебе не захочется. Так что… Вперед!
Он ударил ладонью мою лошадь по крупу и сам поскакал рядом.
— Выпрями спину! Чувствуешь? Это свобода! Только здесь и сейчас, потому что твоя душа на воле. Ты не найдешь свободы, бегая по миру. Она в тебе! Во мне! В нас!
Оглушительно гикнув, Режиссер вырвался вперед, но моя лошадь не отставала. Мы точно срослись с ней в то мгновение, когда тронулись с места. Ветер окутал нас невидимым коконом, слепил друг с другом, и я знала, что никогда не упаду. Мы словно превратились в безумно счастливого Кентавра, которому не нужна даже любовь Афродиты. Пока в ушах так вольно поет ветер… И все же было в нашей скачке что-то яростное, и радость наша была злой, будто мы топтали в эти минуты все, что душило нас. И даже в песне ветра все отчетливее слышался надрыв.
Мы скакали долго, наверное, целую жизнь, но Я ничуть не устала и не пресытилась остервенелой радостью. Режиссер не обманул — я получила ее сполна. Никто и никогда не давал мне больше…
Горизонт, которого мы пытались достичь, из багряно-лилового стал густо фиолетовым, и только тогда до меня дошло, что наступила ночь.
"Пол! — ужаснулась я. — Пол ведь уже давно дома!"
Словно угадав мои мысли, Режиссер удержал коня, и моя лошадь тоже остановилась.
— Надо возвращаться, — сказал он.
— Как же мы вернемся? Мы так далеко ускакали от того места…
Режиссер рассеянно ответил:
— Места здесь везде одинаковые. Я доставлю тебя домой, не волнуйся. Только сначала ты должна мне помочь.
Я ничего не спросила, ожидая продолжения, и тогда он сказал:
— Мне нужно срочно отснять один эпизод. Прямо сейчас.
— Что за эпизод?
— Свадьба.
— Свадьба?!
Он соскочил с коня и подставил руки:
— Прыгай!
Его ладони обжигали, и весь он был разгорячен скачкой. Но стоило мне коснуться земли, как Режиссер убрал руки. Потом хлопнул обеих лошадей:
— Бегите!
Они удалились ленивой рысью. Режиссер сказал:
— Закрой глаза. Подставь лицо ветру, пусть остудит. Нельзя выходить замуж сгоряча.
— Но это же только кино!
— Конечно. Только кино. Но ты ведь помнишь, что мой принцип — полная правдоподобность? Ты должна прожить все на самом деле, а не просто сыграть. Тем более, что играть-то ты не умеешь. Если б тебе не было в действительности так жутко и весело на коне, ты бы этого не изобразила.
— Жаль, что ты не снимал…
Он оскорбленно воскликнул:
— Как — не снимал?! Весь этот день войдет в мой фильм.
Теперь настал мой черед изумляться:
— Но ведь нигде не было ни души! Кто же снимал? Где-то опять была спрятана камера?
Усмехнувшись, Режиссер широко взмахнул руками:
— Везде! Мой фильм — в этом воздухе, на этой траве, на твоих ресницах… Как снег. Потом я просто соберу его и слеплю все, что мне захочется.
— Этого не может быть! Но я почему-то верю тебе.
— Потому что я особенный, — важно заметил он. — Гениальный и неотразимый.
Я не удержалась от смеха:
— Может, и так… Может, ты и вправду лучший режиссер на свете. Жаль, что я до сих пор так и не видела твоего первого фильма.
Во взмахе его красивой руки выразилось пренебрежение:
— А, он уже умер… Для меня умер. Я начал снимать новый фильм, и тот перестал существовать. Он мне так нравился! А теперь я не могу смотреть его… Все не так, не то, фальшиво. Надеюсь, что этот выйдет таким, как я хочу.
— А потом ты начнешь снимать третий фильм.
— Да, — со смехом подхватил он, — и все повторится… Грустно. Грустно жить без прошлого. Или с тем, которого только стыдишься.
Не в силах скрыть зависть, я сказала:
— Зато у тебя есть будущее. Ты чего-то добиваешься. А я даже не вижу себя в завтрашнем дне.
— Постель, раковина, плита, — насмешливо напомнил Режиссер. — Это тебя уже не устраивает?
