Однако на этот раз волшебное слово не подействовало. Ведь по ее убеждению я был болен, и сейчас был тот редкий случай, когда любовь способна причинить вред. Она заартачилась так, словно я был насильником, напавшим на девственницу: "Нет, нет! Нельзя, Пол!" Но меня было уже не остановить. Я сам себя пугался, когда овладевал ею. Кажется, я убил бы всякого, кто попытался мне помешать в этот миг. Наверное, это и называется "бес в ребро".
Боль меня только распаляла. Я так рвался к наслаждению, будто оно могло разом заглушить все остальные ощущения, но когда достиг его и успокоился, все мое тело чуть не развалилось на куски. Она причитала надо мной: "Ну вот, я же говорила! Не надо было мне вообще к тебе приближаться". Я сказал ей: "Тогда я бы умер".
У нее вдруг навернулись слезы: "Перестань все время твердить о смерти! Ты уже и меня заставил о ней думать".
Я попытался успокоить: "Ты еще девочка, тебе нечего бояться".
На что она ответила: "Ты заставил меня думать о твоей смерти…"
Я тоже думаю о ней постоянно. И уже не радуюсь тому, что смерть пощадила меня в те годы, когда я так упорно загонял ее себе в вену. Если б она забрала меня, я больше никого не заставил бы страдать.
Моя мама, умирая, все хватала меня за руку, и ее исступленный шепот обжигал мне слух: "Ты меня любишь? Любишь?" Не помню случая, чтобы она поцеловала меня с тех пор, как я вырос, и мне казалось, что ей никто не интересен, кроме Бога. (Писал ли что-нибудь Фрейд по этому поводу?) Я был так ошеломлен прорвавшимся в ней чувством, что только и смог ответить: "Да, мама". И ничего больше.
Зачем ей понадобилось так тщательно скрывать свою любовь ко мне — самую естественную и чистую, какую только можно представить? Наверное, я так никогда и не пойму этого, не могла же ревностная католичка сознательно пренебрегать призывом Господа возлюбить ближнего своего… А ближе меня у нее никого не было.
У постели матери я поклялся, что буду твердить своему ребенку о любви, даже когда он станет таким же седым, как я. Но мне не суждено выполнить эту клятву. Мне скоро пятьдесят… А детей у меня как не было, так и нет. И если Режиссер сделает свое дело, то их и не будет.
Вот! Вот. Я не пущу ее к Режиссеру. Довольно испытаний! Довольно жить в самом пекле, пора выбираться в райский сад. Разве за этот короткий и в то же время бесконечно долгий срок она не доказала безгрешность и цельность своей любви? Я просто одержимый маньяк, чудовище, если до сих пор смею в ней сомневаться…
А она не видит моего ужасного лика и так старается облегчить страдания, — физические, других, она не замечает, — что стыд растекается по телу анестезией, и я перестаю вообще что-либо чувствовать. Ее мощное женское начало освещает радостью все, что она делает для меня: готовит обед (из натуральных продуктов!), перестилает постель, стирает носки и рубашки… Машинка у нее совсем старая, и после борьбы с этим существом она выходит из ванной с раскрасневшимся лицом, на носу мелко поблескивают капельки, а черные вихры надо лбом торчат вопросительными знаками — очевидно, она зачесывала их растопыренной мокрой пятерней. Что за сомнения выдают эти маленькие завитки? Или она просто спрашивает меня всем своим существом: "Я тебе нравлюсь? Я все правильно делаю?" Ведь она не уверена в себе до крайности, как и вся их страна, никогда не доверявшая собственному таланту и уму. Когда-то русские сами позвали варяжских правителей на свою землю, да и теперь все поглядывают на Запад, ожидая то одобрения, то поддержки. Россия — истинная женщина. Слабая и взбалмошная, невероятно красивая и немного ленивая, мечтательная и нуждающаяся в поддержке. В моей юной женщине мне это нравится, потому что позволяет чувствовать себя сильным и знающим все на свете, хоть я пока и не могу рассказать ей этого. И в то же время я понимаю, как тяжело живется на зыбкой почве.
Почему-то никто до сих пор не говорил ей, что она красива и талантлива… Даже родители, хотя они-то лучше других должны понимать, что такому боязливому человечку надо твердить об этом день и ночь, чтобы у нее хватало сил жить. Многие люди не придают значения подобным словам. Они думают: "Я же люблю ее (его), зачем это повторять вновь и вновь?" И забывают при этом, что слова любви наделены магической силой. Конечно, при условии, что они искренни. Стоит ей только шепнуть такое слово, как во мне происходит взрыв энергии, и я взлетаю к самым небесам. В эти секунды я чувствую себя ангелом…
Мне хочется, чтобы и она переживала нечто подобное, потому я и твержу ей о любви, и о том, как она хороша, как великолепны ее рисунки, как бесподобно она готовит. И если я буду повторять это вновь и вновь, много веков подряд, то, может быть, когда-нибудь она и поверит…
К ужину пришла ее тетка, хотя мы никого и не ждали. У русских есть манера ходить в гости без приглашения. Даже без предварительного звонка. В Англии это невозможно, по крайней мере, я этого не допускал. Эта женщина, Рита, пытается выглядеть европейкой, но очевидный налет агрессивности делает ее скорее похожей на американку. Произношение у нее не очень хорошее, но говорит она довольно бойко. Она уже дважды заходила ко мне в лицей, и каждый раз я всячески старался скрыть удивление. Но это, видимо, плохо мне удавалось, потому что Рита громко смеялась и тыкала в меня пальцем: "А вы покраснели, мистер Бартон!" Вообще-то она обращается ко мне просто по имени, но когда веселится, говорит "мистер Бартон". Очевидно, это смешно звучит по-русски, я этого не понимаю.
Я не говорю Рите, что краснею (если это действительно так!) не от смущения, а от досады. Ни малейшей неловкости в общении с этой женщиной я не испытываю, потому что воспринимаю ее скорее как мужчину — делового, целеустремленного, излишне громкоголосого. Но мои ученики, завидев Риту, уже начинают двусмысленно ухмыляться, и мне неприятно, что они могут подумать, будто у меня такой вкус.
…За ужином она то и дело переходила на английский, и это тоже было неприятно, ведь Тамаре (придется употребить ее имя, чтобы не запутаться!) могло прийти в голову, будто у нас от нее какие-то секреты. Я старался отвечать по-русски, чтоб моя радость понимала хотя бы половину диалога.
Рита спросила: "Вы собираетесь остаться в России, Пол?"
"Нет, конечно. Мы уедем в Лондон", — сказал я по-русски, и мои любимые синие глаза вспыхнули.
"Ничего не выйдет, — заявила Рита. — Она никуда не поедет".
"Почему?" — спросил я на этот раз на английском, и это было глупо, потому что Тамара сразу насторожилась.
"Она слишком русская".
"Что это значит?"
«Она засохнет в атмосфере благополучия. Русскому человеку, чтобы жить, необходимо подпитываться страданиями. У нас для этого самая благодатная почва… Я не говорю, конечно, о "новых русских". Там просто страдать нечем…»
"Себя вы к ним не относите?" — не без иронии спросил я.
Рита невозмутимо кивнула: "Отношу. Я-то смогла бы приспособиться в… Европе".
Я даже испугался, потому что предложение прозвучало чересчур уж откровенно. Чтобы расставить все точки над "i", я холодно ответил:
