— Вот теперь можно идти, — пробормотала я, пружиня ладонью волосы на его груди.
От того, как Пол опустил голову, следя за моей рукой, у него обозначился второй подбородок. Я легонько ухватила его пальцами.
Он обиделся:
— Я — толстый?
— Ну… Не худой, скажем так.
— Ты любишь худых?
— Я люблю тебя. И мне все равно — толстый ты или худой, седой или кудрявый, с ногами или без… Запомни это, пожалуйста.
Пол удрученно вздохнул:
— Это не может быть правдой.
— Наверное. Но так оно и есть.
— Так оно и есть, — недоверчиво повторил он. — Это значит — правда?
Усмехнувшись, я потянула губами его волоски у ключицы:
— Пол, почему ты так любишь слово "правда"? Тебе нравится, как оно звучит? Или ты такой борец за истину?
— Я не борец, — печально сказал он. — Когда-то был… теперь нет.
— Не разочаровывай меня, пожалуйста! Я ведь влюбилась в тебя, когда ты один боролся с целой армией, вооруженной пилами.
Пол слегка покраснел:
— О, это… Это было глупо. Наверное, они имели право. Я был тогда зол. Мне все казалось неправильным. Я думал, Россия другая.
Я продолжила:
— Веселая, раздольная, с бубенцами и девушками в сарафанах!
Он с упреком остановил меня:
— Я не так… наивен. Я знал, что это в прошлом. Но я думал… хоть что-то осталось.
— Что-то осталось, — подтвердила я не очень уверенно.
— В тот день… Утром… Я видел, как убивали собак… Как это?
— Бродячих, — еле вымолвила я.
— Да. Прямо во дворе, рядом с отелем. Дети смотрели. Собаки так кричали… О!
Ткнувшись в мое плечо, Пол больно потерся лбом, потом оторвался и продолжил:
— Я ничего не сделал. Я смотрел из окна. Я просто…
— Оцепенел…
— Да. Я думал, русские — добрые люди. И вдруг такое. Я захотел уехать. А потом встретил тех людей и пошел с ними в лес. Вот так было.
Мне даже сказать на это было нечего. Я не могла убедить его, что в России любят животных, потому что и сама не верила в это. Когда я выводила какую-нибудь из собак, на меня выливалось столько людской ненависти, что в первые дни я возвращалась в слезах. А потом привыкла.
Пол вдруг счастливо вздохнул:
— Мы поедем в Англию. Я покажу тебе Гастингс. Я там родился. Это очень древнее место. Там были битвы с Вильгельмом… В Лондоне тогда жили хитрые люди. Они открыли ему ворота и сохранили свое богатство. И Вильгельм сделал Лондон самым главным на острове.
— И я это увижу?
— Да, — он разулыбался и поцеловал мои волосы. — Я буду показывать тебе.
— Не будет этого, Пол…
Он всполошился:
— Как не будет?! А море? Лодка? Ты не хочешь ехать со мной?
— Хочу. Но это уж слишком… фантастично. Такое не сбывается.
— Но твой муж уехал в Париж, — безжалостно напомнил он.
— Тем более. В одной семье такой номер дважды не проходит.
Пол настороженно сказал:
— Я не понял эти слова.
— Ну и хорошо, — я села и погладила его забинтованную ногу. — Не разбередили?
— Что?
— Не… Ой, Пол, как же нам трудно разговаривать! Нога не болит?
— Ты уже спрашивала, — бесстрастно напомнил он.
— Если б ты все понимал, я спросила бы по-другому.
Не прикасаясь ко мне, Пол сел рядом и, опустив седую голову, спросил:
— Ты устала?
— Нет, Пол! Что ты…
— Хочешь, я буду учить тебя своему языку? Я — хороший учитель.
— Уверена, что хороший!
— Правда?
Почему-то он все время подозревал меня в желании льстить ему. Я побожилась, хотя не видела в этом необходимости. Но Пол продолжал допытываться:
— Почему?
— Ой, Пол! Я не знаю — почему. Просто я так чувствую. Разве можно объяснить, почему я сразу почувствовала, что ты — хороший человек?
— Нельзя, — без ложной скромности согласился Пол и успокоился.
До центра, где жили мои родители, мы добирались на трамвае, состоявшем из двух сцепленных вагонов. Я затащила Пола во второй, надеясь, что в нем окажется мало народа и можно будет украдкой целоваться. Это желание не покидало меня ни на минуту, оно стало просто навязчивой идеей.
Но стоило нам сесть, как Пол тут же отвлекся, потому что в середине вагона, занимая сразу два сиденья, сидел мужичок забулдыжного вида и играл на гармошке. Перед ним лежала засаленная клетчатая кепка, пока совершенно пустая. Пол повернулся к нему, облокотившись о спинку сиденья и выставив в проход свои роскошные туфли.
— Тебе кто-нибудь наступит на ногу, — предупредила я, но он только поморщился: не мешай!
Я слушала гармониста, не спуская глаз с Пола. Его рот слегка приоткрылся, будто он вдыхал эту незнакомую для себя песню про одинокую рябину, а взгляд засветился совсем русской тоской. Песни сменяли одна другую, и я знала каждую, а он все слышал впервые. Польщенный таким неподдельным вниманием иностранца, — а увидев Пола, каждый сразу же угадывал его происхождение, — гармонист старался вовсю, и музыка лилась, как положено, с вольной широтой и пронзительным надрывом.
— Нам пора выходить, — тронула я Пола за плечо, и он, очнувшись, полез за бумажником.
— Только рубли, Пол, рубли!
Однако он вытащил бумажку в десять фунтов стерлингов и я едва удержалась, чтобы не выхватить купюру из кепки, где она оказалась единственной. Подав мне руку, Пол вдруг стиснул ее, что я задохнулась от боли.
— Что с вами?! — закричал он, когда трамвай тронулся. — Никто не слушал! Вы — русские. Это ваша музыка. Почему слушал только я? Где ваша душа? Ее больше нет? Он ведь играл за-ме-ча-тель-но!
— Не произноси длинные слова, ты путаешься, — пробормотала я, подавленная его внезапным гневом. — Он играл обычно. Просто тебе это в диковинку. У нас многие так умеют. Особенно в деревнях.
Так же быстро успокоившись, Пол сказал:
— Я хочу увидеть деревню.
— Пол, там все пьют с утра до вечера.
— А это?
Он изобразил игру на гармошке.
— Ну, одно другому не мешает.
— Поедем? — Пол вдруг помрачнел, словно вспомнил о чем-то неприятном. — Не сейчас. Я не могу. Потом…
— В каникулы?
— Да, в каникулы, — он посмотрел на меня с благодарностью. Потом опомнился и взглянул на часы: — О! Мы совсем опаздываем!
