Если б я все еще оставался режиссером, то снял бы о ней фильм в синих тонах. И сколько бы эйфории, пережитой в тот момент, я не вложил в каждый кадр, это все равно получился бы фильм о смерти. О холодной смерти с синеватой кожей, потому что никогда более явственно, чем в тот безумно счастливый миг, я так явственно не ощущал ее дыхания. Наверное, Дали тоже думал о ней, создавая свой синий "Глаз времени", ведь когда думаешь о времени, о вечности, то никогда не связываешь с этими понятиями ту жизнь, хлопотную и однообразную, которую ведешь. Я вовсе не одержим идеей смерти, и уже лет двадцать не помышляю о самоубийстве, однако, это не избавляет меня от ее постоянного молчаливого присутствия. И это хорошо, потому что помогает мне оценивать каждый свой шаг не с точки зрения мистера Смита, а с позиции Бога.
И сейчас, когда я сижу в чужой стране, в маленьком городе, в полутемной комнате, я тоже пытаюсь смотреть на себя Его глазами. Самонадеянность ли это или естественное человеческое право, коль уж все мы созданы по Его образу и подобию?
Как выглядит все случившееся сегодня с Его высоты? На Страшном Суде я буду отстаивать этот день, пока не лопнут голосовые связки. Я ни за что не соглашусь причислить его к моим несметным грехам, потому что он освящен любовью. Разве есть в мире хоть что-нибудь, способное очистить душу проклятого грешника лучше любви?
Моя девочка спит, подложив ладошку под щеку. У нее красивое имя, но я избегаю произносить его как вслух, так и про себя, ведь оно придает ее образу оскорбительную конкретность и в то же время типичность. На земле тысячи девушек с таким именем… Если б я мог, если б она позволила, я придумал бы ей новое имя, какого нет ни у кого в мире. Но я не имею на это права. И буду ли когда-нибудь иметь?
Кто я для нее? Чужой человек из чужой страны, уже почти проживший чужую для нее жизнь. Срок, разделяющий нас, огромен и сегодня, но когда мои мысли устремляются в будущее, эта пропасть растет с устрашающей быстротой, будто жизнь разевает рот в ленивом зевке.
Я смотрю на ее юное, раскрасневшееся во сне лицо и как никогда остро чувствую приближение старости. Что такое старость? Неспособность удивляться? Но это не обо мне. Усталость от жизни? Я забыл о ней, омытый веселым потоком синего взгляда. И все же я понимаю, что стар для нее — ведь мои волосы совсем седы, и я становлюсь плешив, как доживающий свой век пес…
Ее юность переливалась в мое тело — так тесно мы прижимались друг к другу, и мне хватало сил любить ее вновь и вновь, до умопомрачения, до остановки дыхания… Она даже немножко удивилась: "А мне казалось, что тебе сорок семь лет!" И первой выбилась из сил, и уснула на моей руке, и несколько раз сонно потерлась носом о мое плечо, как едва народившийся щенок.
А я все не могу заснуть и записываю свои бессвязные мысли, сидя у нее в ногах и держа тетрадь прямо на коленях. Когда я потеряю ее (да почему же я так уверен в этом?!), то буду вновь и вновь перечитывать эти единственные строки, написанные самой жизнью, ведь я впервые жив по-настоящему.
Я смотрю на ее тонкую руку, неудобно откинутую назад, на короткие черные волосы, не закрывающие чистого лба, на крошечные родинки, прекраснее которых ничего не видел в мире, хотя посмотрел много его чудес, и сердце мое разрывается от любви к ней и невозможности удержать. Как я потеряю тебя, девочка? Просто наскучу? Или тебя очарует кто-то другой? Или вернется из Парижа твой глупый, слепой муж? Как бы ты не предала меня, я согласен и на это, потому что ты уже, за один только день, подарила мне столько счастья, сколько я не знал за всю жизнь.
Ты вывела меня с того поля боя, где сражались человек с природой и побежденный был предопределен, хоть ненадолго и одержал верх. Ты позволила мне обнять свои худенькие прямые плечи и повела к себе домой, презрев все условности. Ты доверилась мне, совсем меня не зная: "Вы не хотите снять у меня комнату? Мне так страшно одной…" И это было самым бесценным — такая безоговорочная вера в меня. Ты вручила мне в тот момент всю себя — испуганную и бесстрашную, великолепную и несчастную. И потом, даже когда ты вскрикнула: "Нет!", ошеломленная силой моей прорвавшейся страсти, я не почувствовал отчаяния, потому что ты уже была моей. И рано или поздно я все равно вошел бы в тебя и растворился в тебе, иначе я просто не выжил бы.
Я проклинаю свое плохое знание твоего языка! Мне столько хочется сказать тебе… И я скажу тебе это, хоть и по-английски. Пусть ты ничего не поймешь, но ты не можешь не почувствовать. Ведь ты почувствовала меня с первой минуты — не просто же первому встречному ты доверила свою жизнь?! Как ребенок — безотчетно и полно. Как никто и никогда.
Напрасно я сказал тебе о Джейн. Не от того, что я так уж трепетно отношусь к ее памяти. Скорее наоборот — Джейн не достойна того, чтобы войти в твои мысли. Умница Джейн, такая рассудительная и добропорядочная, истинная католичка. Уж она-то ни за что не легла бы в постель с мужчиной в день знакомства. Я должен был бы молиться на такую женщину, а я почти ненавидел ее. И когда она погибла, долго не мог поверить, что неповинен в этом — такое испытал облегчение. Я даже овладел ею, задыхаясь не от страсти, а от ненависти, чтобы прорвать вековой прочности целомудрие. Теперь я этого не сделал бы просто из жалости, ведь, по сути, Джейн тоже была несчастна в своей холодной, чистой пелене. Но в. молодости я был способен и не на такое.
Неправда, что молодость жестока сама по себе. Ты молода и бесконечно добра. Я ведь знаю, что в тот момент, когда у меня вырвалось это "пожалуйста", ты еще не любила меня, просто сжалилась. И разволновалась, растревоженная отразившимся в глубине твоего существа моим огнем. Я накачивал тебя страстью снова и снова, и ты ожила и удивленно призналась: "Я люблю тебя, Пол". В тот миг это уже была правда, я голову дам на отсечение. Может, ты и сама еще до конца не верила в это, но любовь уже разливалась по твоему телу, сменяя наслаждение, смятенная и великая, как твоя земля, на которой мы любили друг друга.
Почему меня всегда так тянуло в Россию? Среди тех бродяг, которых я снимал и жизнь которых пытался разделить (только пытался, ведь на самом деле человек, имеющий за плечами теплый дом, не способен до конца понять другого, такого дома не имеющего), я искал русских эмигрантов и не находил их. Почему их не было? Ты сама объяснила мне это, перечислив все стереотипы, касающиеся англичан. Импульсивные, безалаберные французы вам ближе, и твой бестолковый муж тому подтверждение. Почему же ты потянулась ко мне? Моя фиалка
[1]
, выросшая в тени, моя Фея Беспокойных Снов…
Я поцеловал тебя, и ты затихла, опять сунув ладошку под щеку. Я стараюсь не смотреть на тебя, потому что, оказывается, умиление так быстро перерастает в желание, что я не успеваю захлопнуть нужную дверцу. Но я не посмею тебя разбудить. Сон — это святое. Это та сторона жизни, которую Мы хотели бы, но не можем прожить. Или та, от которой бежим. Ты бежишь сейчас, твои длинные ноги подергиваются, как у перевозбудившейся собачки. Я молю только о том, чтобы ты бежала не от меня. Хотя бы сегодня…
