«Смешно», — думаю на бегу и ловлю себя на том, что слишком часто сегодня повторяю это слово. Наверное, это и останется мне на память о Швеции: смех сквозь слезы, балансирование на изломе жизни… В городе, где суша и море слились в одно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
* * *
Июньская радость трепетная, желто-зеленая с голубым, полная нежности, как взгляд на юную купальщицу Андерса Леонарда. Легкость и чистота, воздушность… Шелест свежей недвижной листвы, мягкость кожи девушки, ее тепло, которое чувствуешь даже взглядом. Этого шведского художника я открыла для себя уже после возвращения из Стокгольма, когда Лера, озабоченная будущим поселившегося во мне малыша, погнала меня в любимый Пушкинский полюбоваться портретами. Кто-то внушил ей, что беременным полезно смотреть на красивых людей… Хотя лиц, от которых трудно отвести взгляд, здесь немного, не с гогеновских же таитянок, в самом деле, считывать красоту!
Но сейчас перед моими глазами не полотно. Живой лес, в который попадаешь, только выйдя из Лериного дома, колышется сдержанным разноцветьем, зовет всплесками утреннего восторга птиц, которые умеют радоваться солнцу изо дня в день, каждый раз воспринимая его как чудо. Моня поселили в лесную сказку не то чтобы насильно, но возражений сестра и слышать не хотела. И я понимала, что она боится оставлять меня со своим будущим ребенком наедине, в замкнутом пространстве московской квартиры, по которой еще бродят призраки, а за окном несется целый поток машин, извергающих клубы газов. Лере позарез нужно было контролировать, что я ем, и пью ли витамины и фолиевую кислоту, высыпаюсь ли, не слишком ли много работаю.
Отлучить от последнего совсем ей не удалось, даже поселив меня в своем доме. Новый роман рвался из меня так неудержимо, что я могла бы не расставаться со своим ноутбуком вовсе, если б Лера не умоляла меня на грани слез:
— Ну, пожалуйста! Тебе необходимо гулять! И сидеть нельзя так много — плацента прирастет.
— Бред! Что она — там и останется?
— Ее потом придется удалять, тебе это надо?
Не надо. Мне вообще не терпится покончить с этой историей поскорее и вернуться к своей жизни, в которой никто не толкает меня изнутри, не мешает дышать, не мучает изжогой, Лера умиляется:
— Лохматенькая будет!
Уже знает, что будет девочка, чего и стоило ожидать, с нашей-то наследственной склонностью первыми производить «нянек», обреченных на украденное детство. Утешает лишь то, что этому ребенку никто не причинит такого зла: у Леры с Егором детей и быть не может, а я на повторный эксперимент не решусь. Все ощущения запротоколированы, на несколько книг впечатлений хватит…
Эту — об одинокой… нет, свободной женщине, которую северным ветром занесло в Швецию, — начать удалось не сразу. Лера чуть ли не прятала ноутбук, причитая, что в первые месяцы беременности его излучение может навредить плоду. Потом — пожалуйста, хотя тоже в меру, но нужно выждать месяца четыре. Сторговались на трех с половиной, иначе я с ума сошла бы. Сестра позволила мне только синопсис сочинить и отправить в издательство, чтобы договор заключить. Если все получится, они должны появиться на свет одновременно — ребенок и книга. Девочка, которая мне не нужна, и роман, что всю душу мою вобрал…
Теперь уже не только написан, но после двух корректур проверен, обложка придумана, остались типографские дела, и я, и издательство свое уже сделали. Леннарт стал фактом литературы, среди живых его для меня больше нет. Описан до малейшей черточки, до тоненького солнечного волоска… Окутан придуманной болью, в которую самой верится, когда перечитываю, хотя помню, что не было ничего подобного. Ну, может, мгновенье обиды, отчаянья… Но Москва неудержимым ледоколом разнесла едва наметившийся холод, и меня саму вернула себе, извлекла наружу, как археологи того бедного мамонтенка, которого выколупывали из айсберга. Только в отличие от него я осталась жива.
Лера нагоняет меня на лесной тропе. У нее сегодня выходной, хотя она и в будние дни не особенно много времени посвящает своему мебельному салону. То ли меня боится оставлять без присмотра, то ли ее вообще не очень тянет туда. Мы с ней из разного теста, даром что сестры. Она — не трудоголик. Она — солнечный луч, прозрачный и теплый, но не способный принадлежать только чему-то одному.
— Как хорошо!
Сестра всегда начинает разговор этим восторгом… Сама замечает или нет?
— У каждой птицы свой голос, — замечаю я. — Они все разных пород, или, скажем, два внешне одинаковых соловья могут петь по-разному?
Она беспечно трясет головой:
— Понятия не имею! Мы вообще так мало знаем о мире…
— Еще меньше о самих себе. Вот ты уверена, что в тебе проснутся материнские чувства к ребенку, которого даже не ты родила?
Остановившись, Лера прижимает ладони к моему животу, поглаживает его, ловит задергавшуюся пяточку, которая мне кажется неестественно острой. Мне это все не слишком приятно, и больно, когда девчонка бьет по ребрам, но я терплю ради того, чтобы полюбоваться тем, как светится лицо моей сестры, когда она общается с тем, кто поселился внутри меня. В ее улыбке столько нежности, что глупо повторять свой вопрос, на который словами она не ответила. Не сочла нужным.
И мне уже не хочется говорить ей о том, что любить еще не родившегося ребенка — дело нехитрое! Вот когда в десятый раз придется подняться ночью и, не открывая глаз, на ощупь попытаться снять подгузник, исходящий острым, тошнотворным запахом, как удержать в себе злость: «Да уснешь ты когда-нибудь или нет?!»?
А потом, отупев от недосыпания, надеть тот же грязный подгузник снова и сходить с ума от крика ребенка, все еще чем-то недовольного… И петь бесконечные колыбельные, которые так въедаются в мозг, что начинаешь мурлыкать их даже без необходимости… И часами таскать ребенка на руках, потому что в кроватке он орет так истошно, что ужас охватывает… В этом адском кошмаре какая любовь не перегорит?!
Но я не собираюсь путать сестру раньше времени. Я уже загнала ее на сайт childfree, она прочитала все и не испугалась. Даже улыбнулась мне, внезапно поднявшись до уровня булгаковского Иешуа:
— Эти несчастные люди не знают, что такое любовь.
— Как можно любить того, кто ничего собой еще не представляет?
Я любила в своей жизни только тебя. Но ты-то был личностью! Ты заслуживал любви не только моей — всеобщей, хотя ее ты не дождался. Сейчас твоим именем называют литературные объединения, в которые я, конечно, не вхожу. Но при жизни тебя любила только я. Твои жена с сыном существовали где-то за гранью нашего мира, я никогда их не видела. А ты не рассказывал…
Был ли мальчик, ради которого я принесла себя в жертву, которому уступила тебя? И не тогда ли впервые вспыхнуло в душе мрачное: «Ненавижу детей!»?
Лера тогда отговорилась банальностью:
— Любят ведь не за что-то. Любят необъяснимо.
