Обнаруживаю, что сижу на полу, а ноги торчат в стороны, как у пластмассовой куклы. Темнота обманывает зрение, внушая, что вокруг меня растекается лужа крови, как минуту назад она обманывала слух, раня детскими голосами. Может быть… Это, конечно, трудно, почти невозможно представить! Но, может быть, если б я занималась другим делом, которое не поглотило бы меня целиком, то стала бы совершенно безумной мамашей и ловила бы каждый взгляд своего ребенка, умилялась бы любой обезьяньей гримаске… И уж точно не била бы головой о поручень, как недавно одна молодуха в автобусе — я сзади ехала, увидела, а остановить ее не могла. По руке бы врезать, да не дотянулась. Прошипеть ей в лицо: «Какого ты хрена рожала этого мальчика, если не чувствовала в себе готовности любить его до беспамятства?!»
Я не рожаю. Мне страшно: а вдруг не полюблю своего мальчика так, как это должно быть? Способна ли я вообще на любовь после одиннадцатилетнего перерыва? Попробуй так долго не писать — уже и не сможешь, когда решишься… Какой-то канал пересыхает, если ты не гоняешь туда-сюда мысли, кровь, вдохновение. Последнее берешь свыше, но ведь и отдаешь что-то, иначе не чувствовала бы себя такой измотанной и выжатой, когда заканчиваю книгу. Лера в такие моменты говорит: «Ты уже на покойника похожа. Тебе просто необходимо отдохнуть! Ты мне живой нужна, знаешь?»
Сейчас энергии во мне не больше, хотя и по другой причине. Пытаясь подняться с пола, сначала встаю на колени и подползаю к креслу, чтобы опереться на него. Можно позвонить Лере, засмеяться в трубку:
— Ты знаешь, я, кажется, схожу с ума… Приедешь?
И она, конечно, приедет. Только будет это в лучшем случае через час… За это время я и без посторонней помощи приду в себя. И будет неловко, что вырвала сестру из дома, на ночь глядя, а ведь у нее днем целая гора дел в ее мебельном салоне. Как она собирается устраиваться с ребенком, если я… Если я действительно рожу для нее… Неужели я это сделаю?!
Элька доберется быстрее, она в это время еще внутри Садового кольца, в каком-нибудь ночном клубе торчит или в казино, радостно просаживая деньги. Но я подозреваю, что подруга мысленно проклянет меня за то, что отрываю от развлечений, ведь она уже крепко подсела на них, как та белая крыска, что готова без устали давить на рычаг, будоража центр удовольствия в маленьком мозгу. Как я подсела на всплески вдохновения, на выбросы адреналина в кровь, на работу сердца взахлеб, на ощущение жизни, которой на самом деле давно нет…
Второй день я будто в осаде. С меня даже не взяли подписку о невыезде, но я сама не рискую выйти за порог. Вчера, когда Дорохин и компания оставили меня в покое, а маленькие тени наконец растаяли, я выскочила из дома, чтобы ветром освежить голову, чумную от гула двух раковин, но по двору за мной невидимым шлейфом прокаженной понеслось такое шипение, что больше мне на такой подвиг не решиться. Старушки на скамеечках сделали стойку, завидев меня, зашелестели осуждающе, вынудив вернуться назад. Неужели так легко поверить в то, что я могла убить ребенка? И повод не нужен! Просто потому, что я не хочу иметь детей и откровенно говорю об этом.
Но сейчас все же решаюсь перебежать большой двор. Не могу оставаться дома, каждая тень пугает… На улице, среди незнакомых лиц, становится легче. В этом городе никому до тебя нет дела. Сейчас это радует, хотя и за помощью тут обратиться не к кому. Но я, избрав одиночество, уже задала себе программу: существуют государственные службы, которые обязаны спасать граждан. Вот к ним я и буду взывать, если что. Уж как-нибудь, хоть через пень-колоду, но помогут…
Затерявшись в многочисленных, почти безлюдных переулках, веточками отходящих от ствола проспекта Мира, пытаюсь представить, как живется тем, кто носит на груди значок «childfree»? Сама видела такой, хотя не сразу сообразила, что это значит. Но те, кто сталкиваются с ними каждый день, наверняка разобрали надпись и перевели, не так уж сложно. И что? Как отреагировали на это?
Меня до вчерашнего дня не трогали, потому что я нахожусь как бы под защитой своей профессии: писатель сам не от мира сего, куда ему еще детей рожать?! А как живется всем этим офисным мышкам в белых блузочках, работу которых смешно считать делом жизни. Она не стоит того, чтобы отказываться от детей. Но у них свои причины держаться за свою свободу зубами, и должно их уважать. Даже пресловутое «просто не хочу». Как раз в этом переубедить невозможно. Хотя желание можно разбудить…
Я пытаюсь думать о завтрашней премьере спектакля, но мысли сбиваются на Рони. Даже эту девочку не я родила, а Линдгрен. Меня можно считать скорее русской крестной матерью. Тоже неплохо, но авторство мне не принадлежит, хотя все в восторге от того, как я сделала эту инсценировку: энергично, весело, ярко. И завлит, и режиссер, и директор — все довольны. А у меня самой чувство, будто я украла чужого ребенка и попыталась выдать за своего. Не оттого ли родилась идея искупления с передачей будущего младенца сестре?
— Господи, мне тошно! Мне так тошно!
Коротенький переулок пуст, то, что я заговорила вслух — не страшно. Не заговорила — завопила. И саму себя напугала, бросилась бежать, натыкаясь на стены, уже слившиеся с темнотой, на редкие фонари, подобно мне не желающие освещать жизнь. Как-то интуитивно, вслепую, нахожу дверь уединенного, вне Садового кольца, кафе. И уже оказавшись внутри, понимаю, что мне сейчас необходимо — напиться так, чтобы все несуществующие девочки утонули в одном стакане.
Публика меня не интересует, но то, что вокруг не малолетки, если не облегчает тяжести, то хотя бы не добавляет ее. Официантка заметила меня, теперь можно забиться в угол, она найдет и не даст мне уйти трезвой. В этом кафе я впервые, но, оглядевшись, обнаруживаю, что это место будто для меня создано: грубо сколоченные стеллажи не с муляжами книг, как чаще бывает, а с настоящими, потрепанными; на стенах таинственные фантазии абстракциониста, притягивающие взгляд, требующие разгадки, упоения цветом; сами стены — необработанный серый кирпич. Неизящные столы из темного дерева, старые стулья с высокими спинками и темно-красной обивкой, тускловатые светильники, вышедшие из моды торшеры с тряпичными абажурами. И маленькая сцена с забытыми инструментами, вселяющими надежду на живую музыку. Такое ощущение, что музыканты ушли перекурить… Может, так и есть. Прелесть простоты.
В такой обстановке следует пить или водку, или абсент. На последнее не решусь — галлюцинаций на сегодня более чем достаточно. Поэтому прошу официантку принести мне графинчик водки и стакан воды — никак не научусь пить, не запивая, не глуша рвотный рефлекс. Интересно, испытывают ли отвращение алкоголики в тот момент, когда глотают зелье? Не может ведь водка казаться вкусной…
Но я стараюсь не морщиться, чтобы не выглядеть этакой девственницей, которой и хочется, и колется. Водка начинает действовать, размягчая мозг, не сразу, я успеваю осмотреться. Остальные пришли компаниями или парами, но изгоем себя не чувствую, потому что я — наблюдатель. Скорее всего, никто даже не заметит моего присутствия, и это позволит мне осторожно снять слепки со всех лиц, рук — авось, пригодятся!
Слева от меня постаревший, раздавшийся демон, все с той же гривой, но потускневшим взором — на левом глазу бельмо. Мне кажется, он из нашего цеха: глаза смотрят каждый в свою сторону. Почему-то среди литераторов это часто встречается, хотя уникальности взгляда это их стихам не придает… С ним маленькая женщина, этакий воробушек, стриженая, вертлявая, с крошечным обиженным, немолодым личиком. Мне слышно, как он называет ее Надеждой, и повторяет это так часто, будто себе же и пытается внушить, что она и есть его надежда. Как в том анекдоте, когда со слезами: «Моя жена красивая, красивая…» Ее жаль. И его жаль. Эти люди не сделают друг друга счастливыми, потому что несчастливы и по отдельности, просто не умеют пребывать в другом состоянии. Они только умножат свое несчастье, соединившись.
