Кто-то цепляется теплыми пальцами за мой локоть:
— Да вы присядьте, Зоенька…
Отталкиваю эти обманчиво мягкие руки Евдокии Петровны:
— Да как вы смеете касаться меня после этого?! После того как оклеветали…
Она оскорблено поджимает губы:
— А что я такого-то… Я же только сказала, как было. Ну, смотрите, Зоя Викторовна, как бы вам еще не пришлось о помощи просить…
— Вас? Да я лучше МЧС вызову, чем к вам постучу!
— Ну, глядите, глядите…
И я гляжу, как чужие тени, в которых почти не различаю людей, скользят по моей квартире, наклоняются, сдвигают дверцы шкафов. Что они надеются найти: затаившуюся в страхе девочку или ее труп? Неужели я стала бы прятать мертвеца в шкафу с одеждой? Но мне не смешно. Не улыбаюсь даже, когда они, как персонажи абсурда, проверяют холодильник, потому что с каждой минутой я все отчетливее понимаю, что Даша действительно мертва. Что мать убила ее, как девочке и привиделось. Ведь именно это она и пыталась вбить в мою тупую, отвергающую всякую мистику, голову…
Я отправила ее не просто в гестапо, а сразу на эшафот. И ведь она понимала, куда идет, но шла, потому что другого выхода не было! Я, единственная, могла ей помочь, и отказалась это сделать. Просто потому, что мне не хотелось обременять себя чужими проблемами и тянуло спать. И еще потому, что она была ребенком… А я от них по другую сторону баррикады.
Дорохин вдруг присаживается рядом со мной, загораживая собой окно, перекрывая свет:
— Ну, что вы плачете, Зоя Викторовна? Хотите в чем-то признаться?
— Я — сволочь, — действительно признаюсь я, изо всех сил стараясь не всхлипнуть, чтобы не услышала Агата. — Она ведь просила меня не отдавать ее матери… Она чувствовала, чем это кончится для нее…
Он смотрит на меня задумчиво, но сострадания в узких серых глазах нет, и, наверное, быть не может. Неожиданно участковый спрашивает:
— Агата Васильевна, а где ваш супруг?
— А? — на миг ее глаза становятся безумными, будто ее уже уличили. — Мой… супруг? Он в командировке.
— Ага! — восклицает Дорохин загадочно, и яростно трет переносицу, будто сдерживает рвущийся наружу чих. — И когда же господин Восниковский отбыл в командировку?
Она растерянно моргает. Ресницы слиплись неровными треугольниками, и мне чудится, что сейчас эти фигуры раскрошатся, опадут ей на щеки. Заметив мой пристальный взгляд, Агата вжимает в щеку пальцы, рискуя выткнуть себе глаз непомерно длинным ногтем, какие носят, по-моему, только в России.
— Он… улетел вчера утром…
Мне кажется, что ее охватывает досада на то, что муж обеспечил себе такое мощное алиби, и уже никак не получится свалить убийство на него. Неужели Дорохин всего этого, настолько очевидного, не понимает?!
Но он только людоедски улыбается и что-то помечает в блокноте.
— А возвращается?
Зачем-то я тоже запоминаю, что Дашин отец должен приехать завтра. Хотя чем он может помочь мне, своей-то жене жизнь загубивший домостроевскими порядками? Он, по существу, виновный в гибели дочери… Две женщины в замкнутом пространстве жизни невольно начинают сходить друг от друга с ума, он должен был подумать об этом, прежде чем заколотил перед женой все выходы.
— Вы же не верите, что это я убила девочку? — чуть подавшись к Дорохину, спрашиваю я тихо.
Не отрывая взгляда от своих записей, он бормочет:
— Об убийстве пока речь не идет.
— А что тогда ваш человек искал в моем холодильнике? Я похожа на Ганнибала Лектора?
У него вырывается неуместный в этой ситуации смешок. Коротко взглянув на меня, он шепчет доверительно, как сообщнице:
— А умный мужик был, между прочим!
* * *
Все желанное вернулось — и тишина, и одиночество. Чужие люди оставили мой дом в покое. Но не покидает ощущение, что чьи-то тени шевелятся в углах. Или, может быть, только одна — маленькая, которой я отказала в приюте. А она осталась и мешает мне беззвучно. Не прикасаясь, душу рвет в клочья: «Ты отдала меня ей! Отдала!»
Эти протяжные, хриплые стоны, что рвутся горлом, неужели я издаю?! Пальцы уже болят — так ломаю. Руки смыкаются вокруг головы, гнут ее книзу: «Повинись!», все тело корежит, как от неведомой болезни. Я убила эту девочку. Даже если не моя рука нанесла удар, все равно это я подставила ее под него. Эта тварь, Агата, ловко спрятала ее, не похоронила даже, просто бросила в какую-нибудь яму, наспех закидала землей.
— Вот так мы избавляемся от своих детей…
Мне чудится этот голос, или это я так бесстрастно произношу слова? Уже ничего не соображаю, от слез не только лицо распухло, — в голове сплошное месиво. Внешне: смотрю из окна на город, очертаниями напоминающий яйцеклетку — Москве бы только рожать да рожать! А она больше усыновляет…
За окном сейчас ничего нет, все кривится и расплывается, широкий ночной проспект тонет в моем горе, в моем стыде за себя. От него теперь не избавиться, до конца жизни будет подкрадываться, внезапно хватать за горло… Чего мне стоило просто не открыть Агате дверь? Или сказать, что Даши нет у меня… Ведь не вломилась бы она силой!
Но в тот момент именно Агата представлялась мне жертвой — ее жизнь загублена этим ребенком. И я не желала помнить того, что никто не заставлял ее рожать, уж сама девочка наверняка не просила этого. В чем же заключалась Дашина вина? Почему злость нужно было срывать именно на ней?
Потому что она — маленькая… Она не сможет ответить. На мужа с кулаками бросаться все равно, что приговор себе подписать. Прихлопнул бы, как муху. А малышку можно избить безнаказанно, всю дьявольскую страсть выместить на ее тельце. Забить до смерти.
Я уже корчусь на полу, так больно, так жжет… И вдруг слышу: по паркету дробь топота вразнобой, словно двое детей бегут ко мне. Не просто страх, настоящий ужас охватывает меня, заставляет покрепче охватить голову: «Я что — с ума схожу?!» И чувствую, как четыре теплые ладошки прижимаются к спине и рукам, поглаживают. И шепот:
— Мамочка, не плачь… Мамочка…
Тело парализовано, не шевельнуться. Но слезы пересыхают мгновенно, и также вдруг исчезают мои девочки: ведь я больше не плачу, они этого и хотели. Мои девочки?! Какие? Откуда? Их ведь выскребли из меня, вытащили, разделав на куски, выбросили в помойку моих девочек… Их похожие на мои глаза, их влажные губки, крошечные босые ножки — все это смешалось кровавым месивом, умерло, не родившись. Я столько месяцев старалась даже не вспоминать об этом, не позволяла себе задуматься, потому что тогда придется жить с тем, что ты — убийца. Даша не первая, она только одна — из сонма детей, убитых женщинами, отказавшимися от того, чем их одарила природа. Бог позволил нам в этом приблизиться к нему и самим создавать новых людей. Мы отказались…
Если бы это были твои дети, твои девочки, я хотя бы посомневалась, прежде чем делать аборт. Потому что с самого начала было очевидно: ты уйдешь из жизни раньше меня. Не хотелось об этом задумываться даже на миг, но, с другой стороны, необходимо было помнить, чтобы обеспечить себя… Не материально, конечно! Твоей содержанкой никогда не была. Но мне нужно было обеспечить себя каждодневной подпиткой, когда энергия твоей любви иссякнет. Мне трудно было вообразить тогда это сейчас уже ставшее настоящим время… Чем жить? Ради кого писать? Для чего вообще вставать с постели?
