— Что именно вас интересует?
Один из пальцев пытается вознестись к небу:
— Не меня! Наших зрителей.
Вот тут я все же не могу справиться с собой, воздеваю глаза к небу:
— Они там — ваши зрители?
Деланный смех, безупречный ботинок, уложенный на колено:
— А вам палец в рот не клади!
— И не пробуйте.
Надеюсь, камера не показала мои глаза крупным планом… Сама почувствовала, что взглянула на журналиста волчицей. Если сейчас дают общий план, то мои читатели по-прежнему видят маленькую женщину с мягким, улыбчивым лицом, немного девчоночьим — до сих пор! Незначительная округлость носа, едва заметная неправильность прикуса, все недостатки намеком. Волосы древесной дымкой стекают на шею, но едва касаются плеч. Когда улыбаюсь — сама женственность. Правда, готовая отхапать полруки, если кто потянется без спросу…
Мне грозит длинный сухой палец:
— А вы достаточно жесткий человек, Зоя Тропинина!
— Ну, что вы!
Старательно скалюсь в камеру, чтобы не отпугнуть последних зрителей, задержавшихся у экрана. Кто, интересно, слушает тот бред, что мы оба несем?
— А то, что вы пишите, гораздо мягче вас, полно полутонов, теней… О каких-то вещах вы не любите говорить прямым текстом, о многом приходится только догадываться.
— На то человеку и дан интеллект.
Подавшись ко мне, он лукаво прищуривается:
— А вам не кажется очевидным стремление подавляющего большинства читать ту литературу, что не заставляет напрягать мозг? Или создавать иллюзию интеллектуальной деятельности?
— Вы о современных детективах? Без комментариев.
Откидывается с таким довольным выражением, будто удовлетворен по самое не хочу.
— Пытаетесь никого не обидеть? О так называемой гламурной литературе вас тоже лучше не спрашивать?
— Даже термина такого лучше не произносить! Давайте вернемся к тому, что пишу я.
И он охотно подхватывает:
— Я уже говорил о полутонах вашей прозы. Вы словно рассеиваете вокруг себя тень… Немного холодноватую, но такую спасительную в наше жаркое время.
«Дурак, — изнемогаю я. — Что он несет?!»
— Знаете, Зоя, я сравнил бы вас с прекрасной сакурой.
Это неожиданно даже для меня. Я начинаю ерзать в кресле, чуя подвох:
— Почему именно с сакурой? Вы обнаружили в моей прозе японские мотивы?
Смех уже наготове:
— Нет-нет! Я имел в виду, что сакура очень красиво цветет, но не дает плодов. Понимаете, о чем я?
Больше всего мне хочется сейчас встать и уйти, но я, как бабочка, пришпилена микрофоном, шнур которого придется вытаскивать из-под блузки на глазах у телезрителей. Это будет сильное зрелище…
И я упрямо наклоняю голову.
— Нет, не понимаю. Разве мои книги, мои пьесы нельзя считать весомыми плодами?
Тут ему, наконец, надоедает ходить вокруг да около. Или просто страшно становится чересчур затягивать беседу:
— Зоя, у вас есть дети?
Я по глазам вижу, что ответ он уже знает. Но интервью спланировано таким образом, чтобы хоть бочком спихнуть меня с пьедестала, которого на самом деле и нет. Раньше мужчины дрались друг с другом, в крайнем случае с ветряными мельницами. Теперь все чаще замахиваются на женщин — бессильно, безрезультатно. Жалко их… Так жалко!
— У меня много детей, — губами ощущаю материнскую нежность своей улыбки. — Причем разного возраста и пола. Есть младенцы, и есть старики. Есть собаки и кошки. Даже рысь была.
— Вы о своих героях!
Так и хочется воскликнуть: «Надо же, догадался!» И взвизгнуть, как Рупперт Эверет в «Свадьбе лучшего друга». Обожаю этого актера, после «Тихого Дона» долго успокоиться не могла: как его Бондарчук подставил! Ясно же было, как божий день, что не его роль — казак Мелехов, что за эксперименты? Лебедя на птичий двор загонять… Но Федору претензий высказывать не стала: сын за отца не в ответе, как учил нас товарищ Сталин.
Я смотрю на подрагивающую передо мной слегка стершуюся причудливым пятном подошву его летней туфли. Люблю разгадывать пятна и размытые рисунки кафельной плитки. Сколько карикатурных профилей, сколько смешных уродцев находишь на них… Минуты, проведенные в туалете, так развивают воображение! Но в том коричневатом, что маячит передо мной, не вырисовывается ничего, кроме расплющенного гигантского таракана.
— Зарождение замысла, его вынашивание и рождение романа — это все сродни беременности. Наверное, это покажется вам крамольной мыслью, но, на мой взгляд, творчество вообще больше присуще женщине.
— Так у вас нет детей?
«Кто о чем, а вшивый…» Неужели всерьез думает, что я начну оправдываться? Удерживаю свою руку, потянувшуюся к кольцу на пальце — не обручальному. Дурацкая привычка крутить его выдает волнение, а сейчас этого нельзя показывать.
— У меня нет детей. Женщине творческой профессии противопоказано рожать детей.
— Даже так?!
— Если, конечно, она не хочет плодить несчастных детей.
Вспоминаю, что надо чуть опустить голову, так я лучше выгляжу на экране. Сестра говорит, что я чертовски фотогенична: всегда смотрюсь такой свеженькой, молодой, глаза блестят… Потом самой смешно смотреть — будто запись десятилетней давности.
Промелькнув над самым столиком, где лежит моя новая книга, расплющенный таракан впечатался в пол. Оливковое лицо рванулось ко мне, точно цыган запах беды почуял.
— Позвольте, но ведь многие актрисы имеют детей, писательницы… Жорж Санд!
— У которой были няньки. Родить ребенка и отдать его в чужие руки? Зачем тогда вообще его рожать?
— Чтобы положить начало новой жизни! Кстати, ваше имя как раз и значит «жизнь», а вы…
— Я в курсе. Но имя дала себе не я сама, как вы понимаете. По-моему, бессмысленно углубляться в этимологию имен…
— О, Зоя! — темные кисти взлетают, пытаясь вырваться из белоснежных манжет, опоясавших запястья оковами. — Я вас умоляю: попроще! Нас смотрят сейчас люди разных социальных слоев…
«Если смотрят…»
— Вот и объясните обычной домохозяйке, вы принадлежите к сообществу, именующему себя «childfree»? Что значит — «свободные от детей», — поясняет он в камеру. — Если не ошибаюсь, вы даже являетесь одной из основательниц этого движения в России?
— Ошибаетесь.
Нахожу взглядом другой объектив, и объявляю как бы всему миру:
— Я вообще не принадлежу ни к каким сообществам. Не приемлю сектантства.
— Звучит резковато! Но вы же член Союза писателей?
— Член, член… Мне еще тридцати не было, когда меня приняли.
