Антон ловит старшую из дочерей и для вида шлепает ее по толстой попе, но она только хохочет ему в лицо, потом чмокает в щеку и вырывается. А младшие уже напяливают на головы тканевые салфетки и отплясывают какой-то дикарский танец…
— Девчонки, потише, — не выдерживает, наконец, Лиза.
— Гадюка! — немедленно отзывается младшая Сонечка. — Паршивка!
Я так и ахаю и смотрю на сестру: «Ничего, да?» Но Лера следит за этими оболдуйками тоскливыми глазами. И самое поразительное, что ей ведь не жалко диванных подушек, уже перекочевавших на пол, и стеклянного столика, сплошь залапанного маленькими липкими ручками. Она непритворно хочет, чтобы ее собственные дети, не давая толком поговорить, орали сейчас вокруг, то и дело что-то хватая со стола и рассыпая крошки по всему дому. Чем объясняется это желание? Как его можно понять? Отсутствием тем для разговора? Боязнью оказаться неинтересной человеку, с которым живешь? Вынужденную тишину, конечно, можно заглушить детскими воплями. Но в моем доме тишина всегда наполнена. Я слышу в ней голоса моих героев.
Девчонки, разумеется, без спросу, включают телевизор, и я замираю, увидев на экране лицо одной из моих любимых актрис. Одной из тех, кем может гордиться наше бездарное время. Я приникаю к экрану, хотя это не фильм идет, не запись спектакля, а домашнее интервью. Отобрав у племянницы пульт, отчего та взвыла раненой коровой, я слушаю, как моя любимица со смехом рассказывает о временах, когда ночами накрывала голову подушкой, чтобы не слышать криков новорожденной дочери. Ведь необходимо выспаться, утром репетиция, днем съемки, вечером спектакль… Это смешно? Наверное, я чего-то не понимаю в этой жизни.
Опять пытаюсь поймать взгляд сестры, чтобы спросить глазами: «Тебе этого хочется? Под подушкой спать? А иначе как удастся днем не сносить углы, засыпая на ходу?» Но Лера смотрит на Власа, который никак не выплеснется до конца, не насладится своей неотразимостью.
Я на него уже налюбовалась из сумеречной зоны зрительного зала, и меня тянет выйти из столовой прямо на открытую террасу и покурить. Что я и делаю, хотя Лера никому не запрещает курить за столом. Но мне хочется окунуться в глубину последнего сентябрьского вечера, хотя солнце уже ушло и неразличимы любимые мной клены. Зато сосны, которые Бог, наверное, создал для того, чтобы и северяне могли медитировать, медленно покачивают верхушками, завораживая.
Я люблю приезжать к сестре одна, чтобы никто не мешал раствориться в величии леса. Дом у нее огромный, на втором этаже четыре спальни, внизу — гостиная, столовая, кабинет… Однако не в размерах его главная прелесть, а в том, что он полон света, вместо стен — сплошные окна, заключенные в серебристые алюминиевые ободки. Но меня все равно так и тянет выйти наружу, просто лечь на траву и смотреть на небо, тепло синеющее среди иглистых крон. У сосен теплая кожа, светлеющая к голове, и пушистые лапы, которые на самом деле не колючие, а мягкие. Хочется гладить их и гладить, прижимая иглы обеими ладонями, которые потом можно долго нюхать, замирая от тревожащих сердце многовековых воспоминаний.
Кем я была в своей первой жизни на этой земле? Таким вот деревом? Маленькой белкой, поселившейся в его дупле? Упрямым дятлом, это дупло продолбившим? По крайней мере, это во мне сохранилось: я все также упорно работаю головой, пытаясь высечь из завещанного нам пласта вечного познания новые образы и сочетания слов, сюжеты и лица. Их ведь нет на свете — моих героев. Я вытянула их из другой действительности, как дятел извлекает из ствола личинки. Это не так-то просто, как чудится некоторым, знающим, как быстро я пишу. Этому отдаешь все силы, потому что пласт окаменел со временем, более податливый слой отработали еще древние греки, и те, что рождались за века до меня. Но только этим я и живу.
— У тебя ничего не случилось?
Не оборачиваясь, ловлю руку сестры и заставляю ее сесть рядом с собой. В таких домах, как у них с Егором, не принято сидеть на крылечке, это считается моветоном, хотя даже дворяне себе позволяли.
Не сопротивляясь, Лера устраивается рядом со мной, вошкается, тепло дышит. Я глажу ее тонкую, загорелую руку.
— Ничего не случилось. Я просто устала слушать его.
— Ты его совсем не любишь, — огорченно замечает она. — Это по глазам видно.
— Неужели?
— Ты смотришь на него почти с отвращением. Сразу видно, что ты слегка стыдишься его.
— Ну, не знаю…
— Я не была на его спектаклях, Влас играет главные роли?
Я качаю головой, она в ответ кивает:
— Я так и думала. Тебе нужен лидер. Такой, как Никита Коршунов.
Это имя ей не следовало поминать всуе. Я передергиваюсь так, что Лера пугается, будто невзначай шарахнула меня током:
— Ой, извини!
Помолчав, она все же спрашивает, сочувственно сморщив лицо:
— Неужели до сих пор так больно?
— До сих пор? Только одиннадцать лет прошло.
— О господи! — бормочет сестра и переплетает свои пальцы с моими.
Ей кажется, что от такой близости ладоней мне станет легче. С чего бы? Но руку я не отнимаю. В конце концов, у нее сегодня день рождения, обижать ее грешно. Да и нельзя сказать, что мне неприятно это пожатие.
— Какая тишина, — говорит Лера шепотом. — Тебя это не угнетает?
— Угнетает? Нет. Я люблю тишину.
— А я ненавижу, — вдруг вырывается у нее.
Теперь уже мне приходится удерживать ее руку.
— Тихо-тихо, — приглушенно говорю я и только в следующую секунду соображаю, что как раз тишины-то ей и не хочется.
— У нас такой молчаливый дом! Слишком большой. Огромный! Я когда-нибудь потеряюсь в нем окончательно.
Опять это ее страдание о детях, сказывающееся даже в устройстве сада: повсюду выглядывают из-за деревьев и беседок смешные гномики в ярких колпачках, и деревянные чурбачки вокруг стола под навесом желтеют на разном уровне — повыше, пониже… Пока на те, что повыше, взбираются только наши вездесущие племянницы, но Лера все еще не теряет надежды.
Только мне, кроме них двоих, известно, что Егор страдает бесплодием — последствия службы в армии, когда их, новобранцев, отправили тушить чернобыльский реактор. Никакой защиты у них, естественно, не было… Все врачи говорили ему в голос, что он еще должен радоваться: жив остался, и лучевая болезнь его не иссушила. Карьеру сделал на славу благодаря репутации героя-чернобыльца, которого сразу по комсомольской линии продвинули. Теперь свой банк у него, как и у всех, кто успел взбежать по лестнице незабвенного ВЛКСМ. Хоть и не из первой десятки банк, но на жизнь хватает. А что детей не будет, так разве это трагедия, когда детские дома переполнены — выбирай на вкус.
Но Лера боится усыновления. С моей подачи начиталась ужасов о том, что все брошенные дети имеют врожденную зависимость от алкоголя или наркотиков. Не все, конечно, однако пойди найди здоровенького, без признаков наследственной шизофрении или физического уродства. Кажутся хорошенькими и несчастными, полные страдания глаза в пол-лица, на снимки в Интернете с подписями вроде «Найди меня, мама!» смотреть больно. А возьмешь, потом проклятая генетика проявится, начнет воровать у приемных родителей, бегать из дома, душу им рвать в клочья.
