С работы он возвращался рано, в полвосьмого утра уже был в подъезде. Поднялся на свой второй и увидел, что дверь открыта, и как-то подозрительно, страшно тихо. Жена вставала рано, провожая дочь в школу и ожидая с завтраком мужа с дежурства.
И он, минуту помедлив, шагнул в квартиру. В свой ад.
Потом было много чего – допросы, следствие. И даже подпал под подозрение. Он, сходя с ума от горя, дал в морду следователю в его же кабинете – после слов, что придется еще и проверить его алиби. От этих слов он начал задыхаться и, крепко вмазав уроду в погонах, тут же рухнул, потеряв сознание.
Его увезли с инфарктом – это его и спасло. Отвалявшись в больнице, он долго еще болтался по кабинетам, призывая искать убийц. Его не слушали, гнали прочь и дело закрыли – висяк. Он начал свое собственное расследование и через пару месяцев нашел тех ублюдков. Оказалось все просто – два наркомана, родные братья, жившие в доме напротив. Знали, что хозяина нет, и пошли добывать на очередную дозу.
Нашел их он просто – кто-то обмолвился, что сосед купил телевизор и не дает никому житья – телевизор орет до поздней ночи и не выключается никогда.
Он решил, что суд свершит сам, без посторонней помощи – тем более ментовской.
Успел разобраться с одним – второй накануне подох от передоза. Ну а живого братка он удушил – капроновым чулком погибшей жены. Прямо там, в его же квартире.
А потом пошел в ментовку. Ему повезло – следак на сей раз попался вменяемый, да и судья вполне – к тому же сыграло роль, что дело так и не было раскрыто, а дело-то пустяковое!
Дали ему пять лет. И он, отсидев положенное и на все наплевав, в Москву не вернулся. Сюда, на заимку, попал случайно – в поезде, идущем в Иркутск, встретил мужика из лесничества, и тот предложил ему должность.
– Ну а у тебя чего? Тоже – темно, если копнуть? – после своего рассказа спросил Прокофьич.
Саша мотнул головой.
– Криминала – нет, никакого. Только душевный – здесь я, наверное, преступник. Предал одну женщину и вру второй. Самым дорогим и близким.
И коротко, без подробностей, рассказал Прокофьичу свою историю.
Тот слушал молча, а дослушав, сказал:
– Зря ты так. Зря врачей сторонишься. Может, и помогли бы? А? Давай-ка в Иркутск сгоняем? Проверимся? Ну, или в Нижнеангарск? Я тебя поддержу, если что.
– Не сейчас, – ответил Саша, – сейчас – не хочу.
Прокофьич вздохнул, пожал плечами, затушил папиросу и молча пошел в дом. На пороге оглянулся:
– Иди в избу! Холодает.
Сильных приступов лихорадки у него не было почти два года. А потом случилось. Распухли лимфоузлы, и температура поднялась до сорока. Не помогали и травки, которые заваривал Прокофьич.
А через три дня Прокофьич привез из поселка врача.
В больнице в Слюдянке он провалялся около месяца. Лечащий врач, узнав, что он москвич, уговаривал его ехать в столицу. Он отказался. Прокофьич приезжал раз в неделю и молча сидел у его кровати. Позже, когда ему стало чуть лучше, выводил его гулять в больничный двор, предварительно укутав в больничный халат, нацепив вязаные носки и накинув свой овчинный тулуп.
Он перевез его домой, положил в кровать и приносил ему еду и горячий чай – на табуретку возле кровати.
А однажды уехал на целый день, с раннего утра и до глубокого вечера.
Саша тогда много спал, почти все время спал, дни напролет, а однажды открыл глаза, увидел перед собой мать, сидящую на стуле и неотрывно смотрящую на него.
Она была бледнее мела, с черными провалинами под глазами, с кое-как заколотыми волосами, в которых проглядывала свежая седина, – замученная, перепуганная, несчастная.
Она старалась держаться и не плакать. Только укоряла его очень тихо:
– Как же так, Санечка? Как же ты мог утаить? Ведь мы бы справились вместе. В Москве! Я бы всех подняла! И… отцу бы твоему позвонила!
Он гладил ее по руке.
– Ну прости, мам! Вышло как есть. Извини. Я думал, так будет лучше. Всем. И ей, и тебе.
И снова просил прощения. Потом ему стало лучше, он понемногу стал выходить во двор и долго сидел на бревне возле дома, щурясь от весеннего солнца и думая о том, что жизнь, собственно, продолжается.
Дай им бог, заслужили
Мать и Прокофьич сошлись так неожиданно для него, что он поначалу ничего не заметил. Просто однажды мать – Прокофьич «сробел», – сильно смущаясь, сказала ему об этом. Он удивился, конечно, но так обрадовался, что шутя, разумеется, шутя, стал требовать свадьбу.
Они махали руками, отказывались, а потом он их уболтал – поехали в Листвянку и «отыграли» ее в ресторане – в большом, шумном, дымном, словно привокзальная площадь.
Но все вроде были довольны. Он даже станцевал с матерью медленный танец.
Теперь он совсем успокоился – мать не одна, и если что… С Прокофьичем она точно не пропадет. Да и за «деда» он был искренне рад.
Только стал понимать – он им мешает. Он лишний в избе. Теперь стал лишним.
И решил, что надо уехать. Они, конечно, встрепенулись, разохались, пытались его удержать. Но он был непоколебим. Уеду, и точка! Хватит мне с вами тут. Я ж молодой мужик. Может, еще и женюсь. Кто знает? Не всю же жизнь мне тут сидеть с вами, со старичьем…
В общем, уехал. Москву отмел сразу – отвык от столичного шума и суеты. Да и совсем не хотелось в прошлую жизнь.
Выбрал небольшой городок Бабушкин. Устроился в баню, истопником. Полюбил топить печи. Снял комнату. А через полгода он встретил Лену.
Лена
Они почти не встречались – не дети. Лена была разведенкой и жила в своем доме с сыном и с матерью. Работала нянечкой в ночных яслях. Жили бедно, но спасал огород, в котором трудилась Ленина мать.
После пары свиданий Лена привела его домой и сказала матери и пятилетнему сыну:
– Мой муж. А тебе, Митька, папка!
Митька оторвался от телевизора, внимательно посмотрел на него, потом степенно, вразвалочку, подошел. Громко вздохнул и протянул маленькую ладошку:
– Ну здравствуй, папка! Коли не шутишь.
Он глянул на Лену, и они рассмеялись.
– Участь моя решена, – сказал он ей.
И она серьезно, даже сурово, чуть сдвинув брови, кивнула.
Жили они хорошо. Так хорошо, что он иногда удивлялся – простая, практически деревенская женщина с восьмилетним образованием и он, избалованный столичный житель. Бывший студент, любитель авторского кино, авангардной живописи и литературы, которая не для всех.
Что может быть у них общего, что?
Жизнь может быть общая. Мало? По-моему, «очень достаточно» – как говорила его новая теща, когда ей наливали суп или чай.
