Покричала так девка на пожарной каланче, приплясывая, и канула, будто ее ветром сдуло.
Не хотелось до конца верить в дурное это видение, а душа все равно обмирала от липкого страха: вдруг и впрямь полыхнет? Старожилы вспоминали девятьсот девятый год, когда за полдня слизнул неистовый пожар половину города, и невольно крестились: не дай бог.
Но были иные люди, кто до края отчаялся и думал: может, судьба такая у города — сжечь его, как прокаженных в старину сжигали, да и начинать жизнь заново, на чистом месте…
А город умирать не хотел, не желал быть дотла сожженным и сопротивлялся из последних сил, не осознавая даже — откуда они еще берутся?
Речь шла о жизни и смерти.
И люди, которые это понимали, отважно брались за самую грязную, самую дурно пахнущую работу, одолевая свой смертельный страх. Работники санитарного подотдела обследовали уборные и помойные ямы, свалки в логах и на улицах, ставили их на учет, чтобы выгнать затем жителей на принудительную уборку.
Новониколаевцев буквально принуждали бороться за жизнь города. Если твое имущество оценили в 18–30 тысяч рублей, отдай в пользу Чекатифа одно теплое одеяло и одну тюфячную наволочку; если же «потянуло» твое имущество на 30–40 тысяч — добавь сверху еще легкое одеяло; ну а если больше 40 тысяч — выкладывай из своих закромов два теплых одеяла, одно легкое и три тюфячных наволочки.
Не хватало белья, не хватало лекарств, не хватало дров, не хватало еды, не хватало бань, где можно было помыться, и листовка на серой бумаге под заголовком: «Тельце малое» внушала, что «ничтожная вошь — убийца человека», и далее инструктировала: желаешь выжить — полоскай белье в горячем щелоке с дегтем, прожаривай одежду в русской печке, клопов истребляй керосином, а вшей — горячей водой и окуриванием серой.
А что еще можно было посоветовать обывателю в эти мрачные дни?
И оставалась только одна крепкая опора в тифозном и голодном аду — собственная воля к жизни.
6
Всю ночь Тоня прислушивалась к хриплому дыханию Григорова, к его глухим стонам и вздрагивала невольно, когда он яростно скрипел зубами — словно не спал человек, а отчаянно дрался, сойдясь в рукопашной с противником, видимым только ему. Вечером, когда его отогревали, отпаивали чаем и спиртом, перебинтовывали ладони, на которых не было живого места, он угрюмо молчал, и по его изменившемуся лицу, обметанному клочковатой бородой (исчезли бесследно щегольские усики!) — проскакивали судороги.
Тоня поднялась с кровати, вышла из своей комнатки и опустилась на колени перед Григоровым, который спал на полу. Положила ладонь ему на лоб, совершенно мокрый от пота, и Григоров, по-детски всхлипнув, притих. Перестал стонать и скрипеть зубами, задышал ровнее, спокойней, и Тоня, оберегая его сон, просидела на коленях до самого утра, не убирая ладони.
Рано утром, когда еще только начало светать, Григоров медленно открыл глаза, долго смотрел на Тоню, словно не узнавая ее, и вдруг негромко, совершенно бодрым голосом пропел:
Утро туманное, утро седое…
— Как вы, Андрей Ильич? Что у вас с руками? Вы вчера так и не рассказали…
— Если я с утра запел, милая Антонина Сергеевна, значит, я живой. А это обстоятельство в наши веселые времена очень много значит. Оч-чень много! Спасибо нижайшее, вы своей прекрасной ладонью лучше любого доктора меня вылечили. Позвольте, я оденусь.
— Да, да, — смущенно заторопилась Тоня и поднялась с коленей, прошла в свою комнатку, где в окно уже втекал широкой полосой голубоватый рассвет. На душе у нее, впервые за последнее время, поселилось относительное спокойствие, и связано оно было с появлением Григорова.
А сам он через полчаса предстал прежним, словно и не было вчерашнего вечера: тщательно выбритый, со щегольскими усиками, влажные волосы расчесаны на идеальный пробор. Гимнастерка, перехваченная в поясе простым солдатским ремнем, сидела на нем, как влитая. Жесткая внутренняя сила исходила от него, и офицеры эту силу сразу почувствовали, невольно подтянулись, как подтягиваются в присутствии старших начальников.
— Приступим, господа, не откладывая, времени у нас мало, — предложил Григоров, сев во главу стола и осторожно положив перед собой забинтованные руки. — Приказ полковника Семирадова остается в прежней силе, без всяких изменений, кроме одного уточнения: груз должен быть доставлен в самое ближайшее время. Больше не должно быть никакой отсрочки. Мы ждали вас месяц назад… Объясните.
— Антонина Сергеевна заболела тифом, была снята с поезда, много времени ушло на ее поиски. Есаул Проничев не прибыл в Новониколаевск, тоже заболел и был снят с поезда, где-то в районе Мариинска. Могу доложить подробней, — четко ответил Каретников.
— Не надо, — остановил его Григоров, — подробности сейчас не нужны. Тайник необходимо вскрыть сегодня ночью, а завтра мы должны выбраться из города. Как с посадкой на поезд?
— У меня есть договоренность с железнодорожниками, аванс я им выплатил, они ждут. Сегодня все проверю. Надеюсь, что завтра нас отправят, — Каретников хотел что-то еще добавить, но передумал.
— Необходима подвода, чтобы перевезти груз. Сможете обеспечить?
— Да. Лошадь и сани возьмем в конюшне Чекатифа, Балабанов и Гусельников к вечеру подъедут сюда.
— Не надо лишний раз мотаться по городу. Как только стемнеет, сразу отправляйтесь к тайнику. Антонина Сергеевна остается здесь, я доберусь своим ходом.
— Где находится тайник? — быстро спросил Каретников, не насмелившийся задать этот вопрос раньше.
— Запоминайте. На выезде из города, по Будаговской улице, сразу сворачиваете влево, едете точно три версты. Большая поляна, вы ее никак не минуете. Посредине, у березы, лежит валун. Отваливайте его и начинайте копать. Я подойду в десять часов. Вскрываем тайник, груз перевозим сюда, а завтра вечером мы должны уехать из города. Любыми путями. Понимаете, Каретников?
— Понимаю.
— И просьба еще у меня: какое-нибудь оружие имеется?
Каретников взял кочергу и вышел в сени. Вернулся и положил перед Григоровым на стол наган, кучкой высыпал патроны, спросил:
— Еще приказания будут?
— Пожалуй, все. Я надеюсь на вас, Каретников, и на вас, господа, надеюсь.
Балабанов и Гусельников поднялись, молча кивнули и сразу же начали одеваться. Каретников, уже у порога, обернулся:
— Калитку заприте за нами, и двери в сенях тоже заприте.
Григоров поднялся из-за стола и вышел за ними следом.
Во все время этого короткого, по-военному немногословного разговора Тоня сидела, как посторонняя: к ней не обращались, ни о чем не спрашивали, — и ей было немного обидно. Но она постаралась подавить обиду и Григорова, когда тот вернулся, встретила приветливой улыбкой, которая мгновенно и погасла. Григоров тяжело сел за стол, будто на плечах у него лежал громоздкий груз, крутнул барабан нагана и принялся со щелчками вставлять в гнезда патроны. Вставил, снова крутнул барабан и поднял на Тоню тоскливые глаза:
