– Абу Нувас, – объявляет водитель.
Приехали. Я делаю глубокий вдох, достаю мобильник и набираю номер.
– Я вас жду, – говорит по-французски голос в трубке. – Передайте телефон водителю, так мне легче будет объяснить адрес.
Я слышу, как шофер бубнит:
– О’кей… о’кей. Yallah!
[194]
Он оглядывается на меня, словно хочет убедиться, что мне действительно туда.
– Yallah, – вот и все, что я могу сказать.
Человек ждет меня возле домика кремового цвета. Это строгое одноэтажное здание, чье назначение, вероятно, указано на белой вывеске над дверью, но я не могу его прочесть – это несколько арабских букв, а сверху красный полумесяц и два очередных скрещенных ятагана. Что за дурацкая мания…
Несмотря на жару, человек одет в черный костюм. Я оцениваю его такт. Железный навес – продолжение крыши – дает хоть какое-то подобие тени и ему, и козе, которая укрывается от жары, прижавшись к стене. Между человеком и козой темнеет закрытая дверь с двумя зарешеченными окошками по бокам. Я открываю дверцу машины и, выходя, говорю шоферу: «Подождите меня». От раскаленного воздуха перехватывает дыхание. Я направляюсь к человеку в черном костюме. К ужасу. А может, к надежде? Нет, не верю. Если бы она была жива, то неужели не дала бы знать о себе?!
Человек представляется, протягивает мне визитку. Консульство, отдел кризисных ситуаций. Он говорит, что должен кое-что сказать мне перед тем, как войти. Что смерть близких всегда трудно пережить, особенно когда это происходит за границей, но он здесь именно для того, чтобы помочь мне. Что местное свидетельство о смерти будет выписано, а консульская служба Франции в его лице возьмет на себя пересылку документа в соответствующий отдел актов гражданского состояния в метрополии. Что с этим у меня не возникнет никаких проблем. Что я получу десять копий свидетельства о смерти, должным образом заверенных, и это позволит мне по возвращении во Францию уладить необходимые юридические процедуры, касающиеся наследства и займов, сделанных покойной…
Я прошу его не продолжать.
И шагаю к двери. «Тело в хорошем состоянии», – сообщает он, спеша следом. Как будто это некая удача в моем несчастье. Я вспоминаю Пхукет, зеленоватые тела на дороге в Као Лак, психологов, принимавших меня за родственника в поисках тела… У жизни в запасе много таких иронических аналогий…
Несмотря на зной, меня колотит озноб. Я дрожу и потею, пот каплями ползет по спине, хотя все мое тело до самых костей застыло от холода. Дипломат хочет войти первым, но я его опережаю. Внутри на пластиковых стульях сидят три старика. У одного ступня раздулась до размера арбуза. Запах от старика исходит жуткий, но он молчит, не стонет. Я отвожу глаза. Плакат на стене демонстрирует расчлененное человеческое тело с жизненно важными органами. Рядом, в золоченой рамке, фото местного властителя в белой куфии. А прямо над ним, в другой рамке, сура из Корана, выведенная белыми буквами на зеленом фоне.
При моем появлении из-за письменного стола выбирается грузный человек в белом халате. Я следую за ним по коридору. Очень короткому. В конце коридора массивная дверь со стилизованным изображением снежинки. Человек отворяет дверь. Меня обдает ледяным холодом, горло сжимается от едкого запаха.
Тело, покрытое простыней, лежит на столе. Боль скручивает мне внутренности. Это все нереально. Здесь, кажется, курили ладаном – для чего? Заглушить другие запахи? Как это все могло случиться? И почему здесь, на краю света, в этой жалкой больничке? Санитар что-то произносит по-арабски. Дипломат переводит и взмахивает рукой, словно приглашая меня в театр: «После вас!» Я подхожу ближе, боясь дышать.
Санитар откидывает с лица простыню.
Никаких сюрпризов. Бог, или боги, или удача на сей раз против меня.
Это она.
Никаких сомнений, это она.
К несчастью, это она.
Это ее лицо – любимое, нетронутое, синевато-бледное, обрамленное длинными черными волосами.
Она – и не она.
Всего лишь оболочка. Подобие. Подобие цвета слоновой кости. Это не ее кожа. Такой кожи у нее не было, когда в ее жилах текла, бурлила кровь, даря ей теплый матовый цвет средиземноморской богини. Это уже не она.
И внезапно боль словно испарилась. Никаких электрических разрядов, острых покалываний. Просто непроницаемый мрак, окутавший сердце. Как будто сработал какой-то предохранитель. И в душе осталось место только для гнева. Гневного протеста против этого подобия.
– Вы можете сообщить мне какие-нибудь подробности? – спросил я дипломата.
– Нет. Ее нашли на пляже, как я вам уже сказал… вот такой… – И он смущенно замолчал. – В таком виде… Как сейчас…
Он хотел сказать «голой» и не осмеливался. Хотя осмелился приставать ко мне со своими «свидетельствами о смерти». Но побоялся произнести «голая».
Санитар закрыл тело простыней.
– Просто утонула? И нет никаких объяснений? Следствие было?
Дипломат протянул мне конверт из плотной бумаги:
– Здесь отчет. С переводом на английский. У нее нашли воду в легких, и на теле не было никаких подозрительных следов. Утонула, именно так.
Но я не сдавался:
– По телефону мне сказали о каком-то дайвинг-центре.
– Да, именно Dive Center сообщил властям о случившемся.
Санитар отворяет дверь, и мы окунаемся в теплый густой воздух. Он оборачивается ко мне и произносит первые слова за все время, что мы здесь:
– Sayyid Marine.
Я вздрагиваю так, словно меня укусили за ногу.
– What did you say?
[195]
– Sayyid Marine, – повторяет он, придерживая перед нами открытую дверь.
Я оборачиваюсь к дипломату.
– Мы идем? – спрашивает он.
– Нет, сначала переведите мне, что он сказал.
Дипломат задает санитару вопрос по-арабски, выслушивает короткий ответ и переводит:
– Он говорит, что ее нашел какой-то Марин. К сожалению, я не понимаю, что это значит.
Я подхожу к санитару. И, пристально глядя ему в глаза, говорю:
– Это не Марин. Это Марен, ведь так?
И санитар кивает.
Солнце плавно спускается за горы. В небе остается лишь багровое зарево. Раздается вопль муэдзина:
Haya ‘ala salat
Haya ‘ala salat
