– Но ты же мне говорил, что любовь с беременной Сандриной – это почти мистическое действо?
Он понял, что я дошел до отчаяния. На его высоком лбу появилась морщинка.
– Ты должен проявить терпение, Сезар. Ведь Пас, помимо всего прочего, художник.
– А это делает ее меньше чем женщиной?
– Больше чем женщиной, – поправил он.
– Хочу тебе напомнить, что она не желает со мной спать.
– У вас все только начинается, и она, вероятно, не очень-то уверена в тебе.
Он через силу улыбнулся, вытащил из бокала листок мяты и начал его жевать, неосознанно подражая Дельфийскому оракулу
[143]
.
– Бастьен, предскажи мне судьбу.
– Что ты болтаешь?!
– Ладно, это я так. Забудь.
– Сезар, беременность – это в первую очередь химия…
– Да-да, я чувствую, что ты прав. Закажи себе еще один мохито.
– Я пока этот не допил. Слушай меня внимательно. Представь себе, что тело Пас – это большой бальный зал, с множеством люстр, с громкой музыкой. Или, еще лучше, ночное кабаре. С людьми, которые танцуют все быстрее и быстрее. Представь себе, что музыка то и дело меняется, так что за ней трудно уследить. Ты слышишь то концерт для клавесина, то отрывок конголезской румбы, то Брамса, которого вдруг перебивают вопли Sex Pistols. А теперь представь себе, что эти танцоры, мужчины и женщины, – гормоны, которые то смешиваются друг с другом, то распадаются. Среди них есть провоцирующие гормоны пролактин и прогестерон, которые стимулируют работу молочных желез, побуждая их вырабатывать молоко. Есть еще окситоцин, который можно сравнить с диджеем, обожающим басы, – этот отвечает за сокращения матки и усиливает свое воздействие вплоть до финальных потуг.
– То есть до момента закрытия кабаре?
– Нет, потому что через какие-нибудь десять минут начинается новый пик – с целью отделения плаценты. И я еще не рассказал тебе про эндорфины.
– Ага… насколько мне известно, это гормоны удовольствия, которые вырабатываются во время хорошей прогулки.
– Или хорошего оргазма.
– В настоящее время для меня актуальнее прогулки.
Бастьен рассмеялся, потом продолжил, уже серьезно:
– Во время родов наблюдается мощный выброс эндорфинов в мозг, чтобы поддерживать боль на переносимом уровне. И есть еще одно поразительное явление: они помогают примитивному началу возобладать над рациональным. Роженица позволяет себе орать во все горло, принимать самые странные позы, абсолютно недопустимые в нормальных условиях.
– Ты хочешь сказать, что в родах есть нечто иррациональное?
– Ну, во всяком случае, нечто примитивное. Ибо только примитивный мозг, так называемый мозг земноводных, существовавший еще в ту эпоху, когда мы были рыбами, а потом вышли из воды, знает, как нужно рожать. Это он контролирует страх и способность рассуждать здраво, побуждает роженицу переступать границы приличия.
Я едва удержался от хохота. С чего это мне стало так смешно – уж не от смущения ли? Или от сознания, что мое примитивное начало никогда не могло взять верх над моим рацио?
А Бастьен продолжал свою лекцию:
– Именно твое примитивное начало позволяет тебе стать единым целым с существом, находящимся у тебя в животе, вместе с которым ты совершишь этот великий труд рождения.
– Погоди-ка, ты понял, что сказал? У меня в животе?
– Я пережил три беременности, Сезар, как будто сам родил.
– А ты пошел бы на это, если бы представилась такая биологическая возможность?
– Звучит заманчиво, – ответил он и, подцепив оливку, начал жевать ее, глядя куда-то в пространство. – У беременности есть свои трудные моменты, в частности, эти жуткие родовые муки – правда, теперь их облегчает перидуральная анестезия, – но зато есть и эта мощная, мистическая связь женщины с ее ребенком, недоступная ни одному мужчине…
И он состроил загадочную мину.
– Ну, договаривай!
Он улыбнулся:
– Тебе это должно понравиться – вспомни свои излюбленные занятия поэзией, перед тем как ты подался в журналистику. У Бодлера есть в одном эссе фраза насчет женщин…
– «Женщина естественна, то есть ужасна». Ты эту имел в виду?
– Точно. Ну так вот, я думаю, что Бодлер изменил бы свое мнение, узнай он следующее: эндорфины – это природный наркотик, по составу очень близкий к морфину. Женщина передает их зародышу и таким образом навсегда привязывает его к себе, примерно так же, как наркодилер привязывает к себе наркоманов, сбывая им свое зелье.
– Значит, мы, мужчины, бессильны с ними соперничать?
– Ну вот, теперь ты понял. Так что наберись терпения и стойко переноси свои горести. То, что сейчас происходит в ее теле, называется не мятежом, сэр, а великой революцией.
– Ну ладно, лишь бы только меня не гильотинировали.
– Вот теперь закажем еще по мохито.
Адреналин
Бастьен забыл упомянуть еще один гормон – адреналин. Этот гормон вырабатывается страхом или ощущением опасности, даже воображаемой, и, попадая в кровь, искажает черты лица, провоцирует учащенное сердцебиение и неконтролируемый гнев.
Я вернулся домой позже обычного. Уже и не помню, из-за чего – то ли нужно было отсылать материалы, то ли затянулось собрание. А может, прямой эфир или похищение наших специалистов, работавших в Сахаре. Нет, вспомнил: длинная беседа с одним балканским художником, с которым я встречался раз в неделю, решив разгадать тайну его женщин с ярко-синими волосами и мертвенно-бледными лицами, написанных красками, куда он подмешивал пепел от своих сигар.
Воздух был напитан пыльцой и озоном. Сидя в автобусе, я любовался в окно расцветающим летом с его девушками в коротеньких юбочках и парнями в майках, которые не желали думать о своих офисах, о государственном долге Германии или о сирийском городе Алеппо, где противники молотили друг друга из пушек и гранатометов.
Алеппо… Когда-то я парился там в хаммаме, в Старом городе, где меня массировал усатый гигант-банщик, – кто знает, может, в настоящий момент стреляющий из «калаша» по вертолетам Асада…
Мировые устои шатались, люди непрерывно говорили о Боге, том, который поможет Америке, поддержит суннитов в Сирии. Наверное, у Бога скопилось столько дел, что при всем своем могуществе он не успевал с ними управиться. Да, миру приходилось плохо, так что в этой ситуации производить на свет ребенка (который, кстати, об этом не просил) было, видимо, чистым безумием.
