Каттелан? Я ринулся к нему. Этот силуэт, тонкий, как спичка… этот длинный нос Пиноккио, эта мания дурачить людей… К одной журналистке из «Нью-Йорк таймс», которая просила у него интервью, он подослал своего двойника. На улицах Турина он как-то расставил восковые фигуры бомжей, а в Милане украсил деревья вокруг самой оживленной площади муляжами повешенных младенцев, выглядевшими как настоящие. Я слишком много выпил. Меня сотрясала нервная дрожь.
– Как дела, Маурицио, все хорошо?
Он сидел в своем ритуальном черном костюме на парапете террасы, выходившей к Большому каналу, который плескался внизу, метрах в двадцати, и смотрел на меня так, словно прикидывал, какую бы шутку со мной сыграть. В молодости он долго работал в морге и, видимо, оттого, что труп – самая серьезная вещь на свете, решил с тех пор смеяться надо всем на свете.
– Даже очень хорошо, потому что я собрался на пенсию.
– Мне уже говорили… но верится с трудом…
– Ну, ясно… при моей репутации обманщика…
Да, вылитый Пиноккио. Кстати, одного такого Пиноккио он изваял в виде утопленника, плавающего лицом вниз, с раскинутыми ручками в перчатках, в фонтане нью-йоркского Музея Гуггенхайма.
– Ну, а ты… come va?
[131]
– Да вот ищу Пас уже несколько часов. Мне сказали, что она была тут с тобой.
Он притворно завертел головой:
– Да нет, смотри сам, ее здесь не видать.
– И тебе неизвестно, где она может быть?
– Понятия не имею.
Не знаю, почему мне показалось, что у него вытягивается нос, но у меня вскипела кровь, и без того разогретая алкоголем. Я схватил его за отвороты пиджака и начал бешено трясти. Он выронил свой бокал, и тот, скатившись за черепичный бортик, плюхнулся в воду.
– Что ты делаешь… сумасшедший! – завопил он.
– Нет, влюбленный. И потерявший возлюбленную. И слегка пьяный. Говори, где она, или кончишь, как твой Пиноккио!
От меня так несло апельсиновым ликером, что он перепугался не на шутку.
– О’кей, Сезар, я тебе все скажу, только отпусти, у меня голова кружится!
Я оттащил его от края террасы.
– Ну?
– Она в кашалоте. В кашалоте Лориса Крео.
– Это уже не смешно, ты мне надоел! – прорычал я, снова толкая его к парапету.
– Прекрати, – закричал он, – это чистая правда, клянусь!
На нас оборачивались гости. Я объявил с широкой улыбкой:
– Не волнуйтесь, господа, это всего лишь перформанс господина Маурицио Каттелана! – И снова развернулся к Каттелану: – В кашалоте Лориса?
– Ну да, – ответил он неожиданно серьезно. Его высокий лоб взмок от пота. – Он ведь полый. Спроси у Лориса сам.
Я выпустил Маурицио. Он поправил галстук и пригладил короткие полуседые волосы.
– Извини, – сказал я, отряхивая его пиджак. – Ты ведь знаешь, как я привязан к ней.
– Нет, мне действительно пора на пенсию, – прошептал он.
На террасе появился официант с полными бокалами на подносе. Но я решил, что с меня хватит. В дальнем углу я увидел сидевшего в полном одиночестве – что было странно для такого всеобщего любимца – Лориса Крео, который пил красное вино из бокала с несоразмерно длинной ножкой.
Во чреве кита
Лорис был одним из немногих знаменитых художников, чье творчество мне очень нравилось. А может, и единственным. В двадцать восемь лет ему предоставили для выставки четыре тысячи квадратных метров Токийского дворца. В тридцать три он организовал вместе с нью-йоркской рэп-группой первый концерт в защиту глубоководной океанской фауны, которой страстно интересовался. Это событие было снято на пленку и демонстрировалось на гигантских экранах Таймс-сквер: на глубине трех тысяч метров обитатели морских глубин танцевали в био-люминесцентном фейерверке. Пас тоже очень любила Лориса. Теперь-то я понимаю, что их сближало.
Я подошел к нему. Бритый затылок, челка, спадающая на лицо, застегнутая до подбородка рубашка. Этот имидж упертого, ядовитого рокера никак не сочетался с его врожденной доброжелательностью. Мы чокнулись.
– Слушай, я видел, как ты набросился на Маурицио. Это нехорошо, из-за тебя он станет серьезным.
– Ну ты-то уже серьезен, так что давай сэкономим время. Я ищу Пас. Что это за история с полым китом?
Он грустно улыбнулся. Отпил большой глоток кроваво-красного вина.
– Она сказала, что хочет побыть в одиночестве.
– Да что она знает об одиночестве?!
Он отставил бокал и расстегнул ворот рубашки.
– Ладно, вы уже люди взрослые. – На груди у него блестела цепочка с ключиком.
– Значит, там есть дверь?
– Да, скульптура полая. Можно побыть в чреве кита. Я назвал его «Домик Джеппетто»
[132]
.
– Джеппетто? Ну и ну… а Маурицио называет себя Пиноккио. Вы оба сущие мальчишки.
Я распрощался с ним, обнял принцессу, шатаясь, спустился по мраморной лестнице и прыгнул в первое попавшееся водное такси.
Катер скользит по воде, держа курс на Арсенал. Темный силуэт здания кажется куском ночной тьмы, вырезанным рукой какого-то безумного творца. Изящные, причудливые зубцы стен напоминают о Востоке. А за ними – отсеки, полные воды, как на секретной военной базе. В XVI веке из них выходило до полусотни галер в месяц. Им предстоял жестокий бой при Лепанто
[133]
.
Адреналин в моих венах тоже ведет жестокий бой – с алкоголем; я всматриваюсь в темноту, выискивал глазами морское чудовище. Опора и стрела гидравлического крана нависли над водой, словно тень хищной птицы. Но вот наконец и кит – ярко освещенный луной. Разлегся во всю свою длину на пристани Арсенала. Гигантская масса, недвижно покоящаяся на ложе из песка.
Кругом ни звука. Я выхожу на причал. Катерок удаляется.
Фантастическая скульптура окружена металлической сеткой; я перешагиваю через нее и тут же увязаю в песке. Он скрипит у меня под ногами. Теперь я отчетливо различаю этого монстра – его выпученный глаз на огромной гладкой голове, сужающейся спереди, как топор эпохи неолита; его широко разинутую пасть, розовую внутри; нижнюю челюсть с частоколом острых конических зубов – настоящий капкан. Многочисленные шрамы, видимо, должны поведать зрителю о жестоких подводных битвах с гигантскими кальмарами.
