– Возьмем, например, ваши работы, моя дорогая. Мне лично было очень интересно узнать, что это не просто пляжи, но результат вашей ностальгии, ностальгии по тому золотому времени, когда общение с другими людьми приносило счастье; меня это увлекло, помогло понять ваши фотографии, особенно когда я прочел о том, что это человечество в плавках имеет прямое отношение к мифологии оплачиваемых отпусков, к мечте о равенстве и надежде на возможность общего будущего…
Пас съежилась, бокал с искрящимся вином замер у ее губ. Потом она бросила:
– Все верно – с точностью до наоборот.
– Наоборот?
– Да, наоборот! Я ненавижу эти пляжи, где человеческое стадо валяется на лежаках или расхаживает по песку; ненавижу скалы, океан, всю природу! Меня тошнит от одного вида этих жирных телес, от мерзких запахов крема для загара, от криков торговцев липкими сладостями, призывающих набивать животы еще и еще; какая гадость эти пляжи…
Пораженные гости застыли. Плот «Медузы»
[92]
, да и только.
Супруга банкира, купившая много фотографий Пас, опустила голову и шумно сглотнула.
– Пас, может, довольно? – с улыбкой бросил Тарик.
– И вот если бы этот господин, – продолжала Пас, не слушая его и нацелив на меня острие ножа, который она схватила со стола, – если бы он не написал в своей газетенке, что я «восславляю жизнь», то вы, может быть, поняли бы мою цель – запечатлеть это человечество на своих снимках, чтобы оно застыло на них, окаменело навсегда, потому что я хочу, чтобы оно окаменело навсегда, а лучше бы и вовсе исчезло с лица земли, чтобы оно стало дурным воспоминанием, которое можно запихнуть в обувную коробку и спрятать на чердаке…
Я был разъярен – и растоптан. Пас обратила свою последнюю фразу прямо к издателю:
– Надеюсь, мои слова помогут вам углубить свое понимание искусства?
– Ну разумеется, – ответил тот в высшей степени невозмутимо, наслаждаясь пикантностью момента и своей скромной победой над восходящей звездой фотографии, чьи работы были ему не по карману. Решив упрочить эту победу, он обратился ко мне с вопросом: – Так это правда, что вы написали прямо противоположное?
Я ответил – уклончиво и так же невозмутимо:
– Меня ввело в заблуждение название фотографии «Счастье жить в этом мире», в котором я не уловил иронии.
– А все я со своими чертовыми галстуками! – объявил Тарик, чтобы завершить эту тему.
И гости заговорили о другом.
Возвращение домой было ужасным. Я был вне себя. Разъярен и пришиблен.
– Зачем ты устроила это аутодафе? – спросил я ее, когда мы сели в такси. – Захотела выставить меня дураком, тупицей, который ничего не понимает?
– Ах, ну да, мы же так гордимся званием критика!..
Ее тон был вызывающе презрительным. Она даже не удостоила меня взглядом.
– Я вовсе не считаю себя критиком, черт подери! Подумаешь, один раз написал статейку. Я просто выразил свое впечатление от твоей работы.
– Ну так это ложное впечатление, – бросила она, по-прежнему не глядя на меня.
Я чувствовал, как бешено пульсирует кровь в висках. Меня душила ярость, но что я мог поделать? Выскочить из машины? Смешно. Промолчать? Это было бы самое разумное. Но я уже не мог сдерживаться.
– Да за кого ты себя принимаешь, Пас? Что ты о себе возомнила?
Она упорно глядела в правое окошко на мелькавший за стеклом Париж. Лучи фар встречных автомобилей мягко скользили по ее замкнутому лицу, на миг выхватывая его из темноты.
– Ну как же: звезда фотографии – и какой-то жалкий критик… Можно подумать, тебе ничего не перепало от моего «ложного впечатления»!
Знаю, это было подло. Но слово уже вылетело. Пас обернулась, ее губы скривились в презрительной усмешке:
– Это ты о деньгах? Очень благородно с твоей стороны…
Но меня уже понесло, я шел напролом:
– Ага, теперь мы считаем деньги презренным металлом?! А ведь ты называла их залогом независимости. Интересно, сколько же этого «металла» ты отваливаешь на аренду своей новой студии?
Меня жгла обида, и я опускался все ниже и ниже, пока машина отважно взбиралась на крутой холм Монмартра. Mons martyrum, гора Мучеников. Меня дико раздражала эта ее новая студия, куда я пока еще не был приглашен. Пас вышла из такси первой. По иронии судьбы у меня не оказалось при себе наличных, а у таксиста не было аппарата для приема карты. Пришлось мне разыскивать банк.
Когда я вошел в дом, окно гостиной, выходившее в маки, было открыто. Пас курила, слушая песню Далиды
[93]
. Она сидела ко мне спиной и, услышав мои шаги, обернулась. По ее щеке сползала слеза.
Она была так хороша со своим круглым носиком, с пухлыми дрожащими губами, что я больше не стал доказывать свою правоту. Уподобившись полицейскому, который сдается террористу.
– Прости! – вот и все, что я сказал.
* * *
Тарик из кожи вон лез, убеждая Пас приехать, и добился своего. Неделю спустя мы выходили из самолета в аэропорту Марко Поло. Думаю, она хотела загладить свою вину перед Тариком, который обещал ей никогда больше не заводить речь о «самозванцах». В искусстве это слово подобно взрывчатке.
Я дождусь, когда тебе исполнится пять или шесть лет, чтобы ты узнал все это: мы спускаемся по трапу самолета и садимся в один из мощных катеров, которые мчат своих пассажиров, словно ковер-самолет; там можно стоять на корме, где ветер лагуны будет трепать твои волосы. Потом ты увидишь вереницу колоколен и дворцов, которые выступят из воды, словно кувшинки, и попадешь в иное измерение. Город на воде – такое, в принципе, не должно было существовать. Разве только в сказках, которые я тебе рассказываю на сон грядущий, мой маленький козлик. Ибо в таком случае почему бы не существовать и городу в облаках, как в истории про Джейка и магический боб?
Итак, мы прибыли в Венецию к началу биеннале, когда возбуждение участников и зрителей уже достигло апогея. Выставка современного искусства проходила на стрелке Таможни
[94]
.
Это одно из самых красивых мест в Венеции. Место, где город рассекает воды Большого канала, словно форштевень корабля. Больше чем стрелка – ворота Светлейшей республики, la Serenissime, как называли прежде Венецию. Пять тысяч квадратных метров на треугольнике суши, стратегическом форштевне Дорсодуро.
