И вот нате вам – Пас отказалась туда ехать! А ведь она была почетной участницей, и ей не за что было краснеть перед мэтрами вроде Джеффа Кунса или Такаси Мураками
[87]
. Цена ее фотографий, конечно, не сравнимая с котировками этих двух tycoons
[88]
от искусства, тем не менее выглядела довольно внушительной в стратосфере рынка, и добавлявшиеся нули, точно воздушные шарики, из месяца в месяц возносили ее все выше. Я даже увидел ее пляжи на постерах в метро…
– Меня заранее утомляет, – объявила она, – эта мерзкая игра, где все друг друга едят глазами и соревнуются, кто вылакает больше коктейлей и скажет больше гадостей уже после пары «беллини». Ты-то этого не знаешь, потому что не выставляешься. Во всех смыслах этого слова.
– Но там будут Лорис и Адел, – сказал я, назвав двух ее друзей-художников, чтобы переубедить эту упрямицу. – Ты ведь жаловалась, что вам никак не удается встретиться.
– Предпочитаю видеться с ними в других местах. А в Венеции все дуреют – и они, и я – от этой чертовой Игры.
Это было выражение Лориса Крео, одного из самых талантливых французских художников. И одного из ближайших друзей Пас. Он говорил об артистических кругах как рэперы – об индустрии рэпа: «Гейм». То есть Игра, в которой участвуют, чтобы прорваться в первый эшелон. Игра, построенная на стратегии маркетинга, контрактах, трансферах, сенсациях и шоу.
– Это же всего несколько дней. Тебе нужно быть там, чтобы рассказать о своей работе, повидать людей. Ведь туда попали два твоих пляжа, это не пустяк.
– Мне надоели эти пляжи. Я хочу избавиться от бессмыслицы, в которой увязла по твоей милости.
Она имела в виду мою статью. Хорошо, пусть это была бессмыслица, но после нее фотографии Пас получили широкую известность. И потом, статья же вышла два года назад. Пас оказалась очень злопамятной.
Итак, она отказалась ехать в Венецию. За неделю до начала биеннале Тарик все еще пытался ее уломать, и этот прием, устроенный им в роскошной парижской квартире, расположенной над галереей, был его последним шансом. В тот вечер Тарик – высокий, очень представительный, в круглых очках на длинном лице – надел белый галстук, заляпанный цветными пятнами и полосами, которые намалевал кисточкой его пятилетний сын. Нам уже подали десерт. Вино, а за ним и шампанское расшевелили гостей, оживив застольную беседу. Один издатель спросил: «Вы находите, что эта роспись имеет отношение к искусству?» Тарик поднес к губам ложку лимонного мороженого и ответил: «Знаете, что говорил Пикассо? „Я потратил целую жизнь, чтобы научиться писать, как ребенок“». Мне очень нравился Тарик – он не страдал пороками своей касты. Начинал он как мелкий торговец литографиями, ходивший с ними по домам, и охотно вспоминал сей факт, зная, что этим лишь добавляет привлекательности своему имиджу.
Одна из дам, супруга банкира, осмелилась на банальное высказывание: «Кто-нибудь из вас одобряет людей, которые говорят о модном художнике, например о Бюрене или о Твомбли
[89]
: „Да мой четырехлетний сын лучше нарисует!“? Впрочем, о Бюрене так не скажут, он хотя бы способен провести прямую линию!»
Все рассмеялись, кто искренне, кто нет. Кроме Пас, которая промолчала, продолжая пить бокал за бокалом. Я поглядывал на нее, опасаясь худшего. «Если вы хотите сказать, что в современном искусстве есть большая доля детскости, тогда вы правы, – ответил Тарик. – Джефф Кунс, в частности, всегда на это ссылается. Он утверждает, что давно пытается уловить тот момент нашей жизни, когда никто не мучается сомнениями, никто никого не судит, когда можно просто жить, принимая мир таким, каков он есть, и все вещи – такими, какие они есть. Он даже сформулировал определение искусства, которое я нахожу замечательным: „Искусство – это непрерывная попытка избавиться от страха“».
И вдруг раздались аплодисменты. Медленные, размеренные аплодисменты. Это была Пас.
– Браво, Тарик! – сказала она, хлопая все медленней и медленней, до полной остановки, словно заяц в телерекламе моего детства, прекращавший бить в барабан, как только истощалась его батарейка. Над столом повисла тишина. Тяжелая, почти осязаемая. – Браво, Тарик! – продолжала Пас. – Ты очень красиво высказался. Правда, эти распрекрасные речи о творческих личностях и об искусстве слегка занудны. Все их произносят, и все ошибаются. Оставьте вы нас в покое. От этих речей уже тошнит.
Один из гостей, оптовый торговец экзотическими фруктами, возразил:
– Ну отчего же? Эти речи выявляют замысел художника, помогают лучше его понять… А ведь это так трудно, особенно сейчас, когда авторы больше не дают названий своим произведениям. Обратите внимание: всюду, куда ни глянь, написано «Untitled»…
[90]
Тогда как «Подсолнухи» или «Положение во гроб» – это хотя бы понятно!
Тарик, почуяв приближение бури так же безошибочно, как он предугадал феноменальный бум фотографии в 90-х годах, поправил галстук, одернул пиджак и сказал:
– Художники, знаете ли, не обязательно ищут ясности… Тут Пас, может быть, и права. Художнику нет нужды объясняться – за него говорит его творение… Господа, кто-нибудь хочет кофе, травяной отвар, водку, арманьяк?
Я уж было порадовался, что тема закрыта, но издатель упрямо продолжал:
– А я не согласен. Можно воспринять произведение искусства, не раздумывая, как выпивают первую рюмку хорошего вина, но почему бы затем не вникнуть в историю его создания, чтобы упрочить свою связь с ним и дегустировать уже со знанием дела? Вот, например, ваши работы, мадам…
Но Пас резко оборвала его:
– Я вам не вино, joder!
[91]
И меня не дегустируют! Я не из винограда сделана!
Я прыснул. Но Пас было не до смеха:
– Рассуждения о художнике могут стать опасными для него, поставить его в дурацкое положение, оскорбить его чувства, сделать из него самозванца…
Тарик даже подскочил от удивления: «Что ты имеешь в виду, Пас?» А я, сидевший на другом краю стола, уже не смеялся. Неужели она решила выдать нашу тайну?
Но издателя трудно было запугать. Он продолжал с того места, где она его прервала:
