Но пока еще «Лютеция» служила им домом, и «Лютеция» держалась на плаву. Этот отель вполне соответствовал своей репутации литературного клуба. Красные портьеры, диванчики с обивкой кричаще-яркого, прямо-таки бордельного цвета, люстры арт-деко, бронзовые скульптуры и приветливый персонал – все мне нравилось.
Словом, я чувствовал себя здесь как дома.
Что совершенно необходимо при встрече с такой фурией.
Разумеется, она явилась с опозданием. Твоя мать всегда опаздывает, из чистого принципа. На дворе стоял июль. Она пришла, точнее, пожаловала (пришла – слишком обыденное слово для ее появления) в скромном сине-белом полосатом платьице, напоминавшем о море. Влажные волосы были распущены, на шее поблескивала цепочка из крупных золоченых звеньев. Очень изящная, еще более независимая и матово-смуглая, чем в прошлый раз. Она опустила на пол плетеную сумку, из которой торчало банное полотенце. От него исходил сильный запах хлорки.
Я встал. Она знаком велела мне сесть и уселась сама. Ее угрюмое лицо не сулило ничего хорошего.
– Значит, это ты, – начала она, с ходу обратившись ко мне со своим испанским «ты», таким же свирепым, как миурский бык
[31]
, вырвавшийся из загона (знаю, что это избитое сравнение, но что поделаешь, я впервые имел дело с испанкой).
– Я…
– Ведь это ты купил мою фотографию?
– Да.
– Я не была уверена – там, в темноте, мне не удалось тебя разглядеть…
Она прищурилась, безжалостно кусая губы. Я почувствовал, что сейчас она заговорит и изничтожит меня. Я выпрямился. Еще немного, и я бы распахнул рубашку, чтобы показать ей, куда целиться. У меня бешено билось сердце. А лицо пылало от выпитого рома. И только потолочный вентилятор приносил спасительную прохладу.
– Ладно. Я хотела тебя увидеть, чтобы поблагодарить за добрые намерения. Но в своей статье ты понаписал столько tonterias…
Она говорила так же, как в бакалее – отрывисто, словно разрубая слова на части, и, слушая ее, становилось боязно: уж не настанет ли после этого и твой черед. Это последнее слово – tonterias – она произнесла с такой брезгливой гримасой, будто имела в виду что-то в высшей степени отвратное. Какая-то помесь «banderilles» и «tortilla»
[32]
.
– И что же это означает?
Ответ последовал молниеносно:
– Это означает – идиотство.
Меня словно оглушило. Никогда еще я не получал таких оплеух. Какая-то дебютанточка, которую удостоили пятнадцати строк в одном из трех крупнейших французских изданий… Ну и наглость! Я плевать хотел на ее благодарность, но это уж слишком! Мне захотелось встать и уйти, не прощаясь, но я удержался. И вместо этого ответил ей ее же «тыканьем»:
– А ну-ка, придержи язык!
– И не подумаю!
Она повысила голос, и завсегдатаи этого бесшумного мирка удивленно воззрились на нас. Я улыбнулся, чтобы успокоить их. Но Паз не унималась:
– Если ты строчишь статьи в газетах, если ты такой всемогущий, это не причина, чтобы писать всякую чушь о работе других людей!
– А тебе никогда не объясняли, что во Франции принято обращаться на «вы» к незнакомым людям?
– Vale!
[33]
Махнув рукой, она встала, взяла с пола свою сумку и повесила ее на плечо. Из сумки выпали очки для подводного плавания. С голубыми стеклами. Я поднял их и, протянув ей, сказал:
– Сядь. Это ты хотела меня видеть, значит, сядь и слушай. Я слишком занят, чтобы встречаться с тобой еще раз, ясно?
Она села, поставив сумку на колени. Ее замкнутое, напряженное лицо выражало нескрываемую злость.
– И положи куда-нибудь свой мешок! – приказал я.
Она повиновалась. Я окликнул официанта:
– Жюльен, два мохито! – Затем, повернувшись к ней, заметил: – Тебе не подходит твое имя, Паз.
– Пас.
Что это значит? Пасует она, что ли?
– Прости, не понял?
– Вы неправильно произносите. Мое имя – Пас.
Меня укололо это ее «вы». Звук «с» она произносила чуть шепеляво, на испанский манер, так что между зубами мелькал кончик языка. Словно юркий розовый червячок.
Но тут она улыбнулась, и я растаял. Нам как раз принесли мохито, и я предложил ей чокнуться. Но она покачала головой.
– Ладно, но ты все-таки объясни мне, что я такого неправильного про тебя написал?
Она вздохнула:
– Да все или почти все с точностью до наоборот. Ты выискал удовольствие там, где у меня одно только неудовольствие, сходство – там, где одно сплошное несходство. Вот ты написал «пляж жизни», а я вижу в нем пляж отсутствия жизни.
Я пристально смотрел на Пас. Ее глаза были мрачны, как грозовые облака. Помолчав, она припечатала меня словами:
– В твоей статье есть лишь одно верное выражение: «раскрывает суть». – И отпила мохито. – Вкусно, – сказала она, и ее глаза блеснули от удовольствия.
– Весьма сожалею, – ответил я, чувствуя внезапную меланхолию. А интересно, меланхолию можно назвать чувством? Можно ли сказать: «Я чувствую к тебе меланхолию»?
Но Пас прервала мои раздумья жестким вопросом:
– Ты находишь их счастливыми – людей, которых видишь на моих фото?
– Да, такими они мне и кажутся…
– Тогда больше не о чем говорить.
Она произнесла «не о тшем». Наступило молчание, которое, впрочем, она скоро нарушила:
– Тебе не становится душно, когда ты смотришь на эти фото? На эту людскую массу, заполонившую пространство…
– Нет. Хочу тебе напомнить, что я купил одну из твоих работ.
– Это как раз единственная, от которой не задыхаешься. И где море – живое. Где оно дышит. Где оно рассказывает о себе.
Я был не уверен, что до конца понимаю смысл ее слов. Конечно, сегодня они звучат для меня совсем по-другому. Девушка, чьи глаза неотрывно созерцали берег, неизбежно должна была когда-нибудь с ним расстаться. Отчалить.
– Значит, название «Счастье жить в этом мире» – это ирония?
– Ну слава богу, до тебя дошло. Жаль, что так поздно – твоя статья уже написана.
– Я же сказал, что сожалею.
– Будь я знаменитостью, ты бы опозорился на весь свет.
– Будь ты знаменитостью, я бы не допустил такого промаха, – отбрил я со смехом.
Черные глаза Пас просветлели.
