Чиро услышал, как во входной двери поворачивается ключ. Он встал и выглянул из-за занавески.
– Не стреляй, – сказал Луиджи, поднимая ключ вверх. И воскликнул: – Боже мой, какой же ты тощий!
Друзья обнялись.
– А про тебя такого не скажешь. Как семейная жизнь?
– Паппина в ожидании.
– Auguri!
[72]
– Grazie. Grazie. Мы живем на Хестер-стрит.
– И как там?
– Не очень. Шумно. Нет сада. Я хочу увезти Паппину.
– Куда?
– Мы подумывали о том, чтобы вернуться домой, в Италию, но там нет работы. Из-за войны все стало только хуже. – Он понизил голос: – И я устал вкалывать на них. – Он показал на потолок. – Пашу семь дней в неделю, а платят мне за пять.
– Синьора хочет, чтобы я завтра же утром уселся за машинку – за ту же плату, что и прежде. Мол, времена тяжелые.
– Для нас. Не для нее. Карла не могла дождаться, когда ты вернешься. Удивительно, что не наняла мула, чтобы разыскать тебя в полях Франции. Она поджарила тебе отбивную?
Чиро кивнул.
– Так вот она и держит нас под каблуком. – Он похлопал себя по животу. – Желая добиться, чтобы ты работал вдвое за те же деньги, кидает тебе стейк. Нет, пора нам делать ноги.
– Ремо говорит, что хочет вернуться в Италию.
– Считаешь, мы сможем заполучить его дело? Никогда этого не будет. Синьора слишком любит звонкие монеты. Она загонит его в могилу работой, а остаток жизни проведет, считая денежки.
– Я подумываю открыть собственную лавку, вместе с тобой, – сказал Чиро. – Как ты?
– Нам хорошо работалось вдвоем. Мне это нравится.
– Но где? В Бруклине? В Нью-Джерси?
– Я хочу уехать как можно дальше. В деревню хочу. Там свежий воздух. А ты?
Бесконечными ночами во Франции Чиро размышлял о том, где бы ему хотелось поселиться. А сегодня, когда Энца прижалась к нему, он принял решение. Он построит для нее жизнь, о какой сам и мечтать не смел. И у него есть надежный партнер, Луиджи.
– Как насчет Калифорнии?
– Половина Калабрии осела в Калифорнии. На западе больше башмачников, чем башмаков.
Чиро кивнул.
– В Кентукки и Западной Вирджинии много шахт. Возможно, там нужны обувщики.
– Я не хочу на юг, – ответил Луиджи. – Я из Южной Италии, жарой и влажностью сыт до конца жизни.
– Значит, север. Думаю, я приживусь в месте, похожем на Вильминоре. Там, где озера и все зеленое.
– В Миннесоте много озер.
– Туда уехал на заработки мой отец, – тихо сказал Чиро. По его лицу пробежала тень. – И не вернулся.
– Что с ним случилось? – осторожно спросил Луиджи.
– Мы не знаем. И вот что тебе скажу: не хочу знать. Нам сообщили, что на шахте произошел несчастный случай. Это разрушило нашу семью, здоровье моей матери и разлучило нас с братом.
– Ладно. В Миннесоту не поедем.
– Нет-нет, стоит рассмотреть любую возможность, – задумчиво произнес Чиро.
Миннесота всегда была для него мистическим местом. Местом, которое поглотило его отца. И в то же время полным странной притягательности – ведь почему-то отец его выбрал. Если еще один Ладзари примерится к Железному хребту
[73]
, это будет судьба или просто глупость? Искушение или искупление?
– Я слышал, как в «Апулии» какие-то люди говорили, – продолжал Луиджи, – что на железных рудниках работа не останавливается ни днем ни ночью. Значит, там полным-полно парней. Стоит подумать. Тысячи работяг, и всем нужны башмаки. У нас там будет чем заняться. А ты получишь свои озера.
Возможно, желание покинуть Нью-Йорк стало следствием войны, когда Чиро повидал романтические холмы Англии, древние виноградники Франции, величавые римские руины. А может, мечту о собственном доме пробудило то, что он снова спал на той же самой койке за тонкой занавеской, как и до отъезда. Внезапно ему стало тесно в знакомом мире. Если он всерьез настроен подарить Энце настоящую жизнь и собственный дом, то он обязан стать мечтателем. Чиро надеялся, что и Энца мечтает о чем-то новом, неведомом. Он покачал головой – тут его план мог дать осечку.
– Энца никогда не покинет Нью-Йорк.
– Кто?
– Энца Раванелли. Я собираюсь на ней жениться, – объявил Чиро.
– На ком жениться? – Луиджи был ошеломлен. – Энца… Та хорошенькая девушка с Альп? Да быть того не может. Она же из тех, кто разгуливает в перчатках и шляпках. Вся такая чинная. Совсем не похожа на твоих девушек.
– В том-то и дело.
– Все вы, фронтовики, одинаковые. Снял винтовку и бросился за обручальными кольцами. Но когда ты все успел провернуть?
– Она согласна стать моей.
– Как и все девчонки от Малберри-стрит до Бушвика. Ты же о ней даже не вспоминал. Что изменилось?
– Я изменился, Луиджи.
– Ясно. Во Франции тебе вышибли мозги? Ты же всегда мог заполучить девушку. Любую девушку. Всех девушек.
– Но для меня предназначена лишь одна. И это Энца.
– Значит, больше ты не донжуан. Va bene. Надеюсь, ты знаешь, от чего отказываешься. Когда ты уехал, не проходило и дня, чтобы не зазвонил дверной колокольчик и сюда не заявлялась какая-нибудь ragazza
[74]
, чтобы спросить адрес, на который тебе можно писать.
– Я не получил ни одного письма! – с притворным негодованием воскликнул Чиро.
– Синьора говорила всем, что ты в Танжере.
– Где это? Я даже на карте не найду, наверное.
– Значит, где-то в Танжере целая палатка забита любовными письмами к Чиро Ладзари, опрысканными розовой водой. И никто их никогда не прочтет. Вот жалость-то!
Когда Луиджи ушел, Чиро выкурил сигарету во дворике под старым вязом. Упершись ногами в ствол дерева, он откинулся в кресле – как вошло у него в привычку до войны. До чего же сладко бывало после тяжелого рабочего дня покурить под деревом, в завершение хорошего ужина. Но теперь все стало иначе. Чиро казалось, что все в Маленькой Италии изменилось, даже это дерево. Старая кора отслаивалась, обнажилась серая древесина с глубокими рытвинами, точно потеками. Опавшие листья не золотились на солнце, а бурым ковром лежали под голыми ветвями.
Чиро не забыл, как любил это старое дерево – островок зелени в каменном море, верного друга, дававшего тень и прохладу. Но теперь он понимал, что ничего красивого в дереве не было. Просто оно напоминало о доме. Сейчас ему было мало одного-единственного дерева в одном-единственном дворике, и он надеялся, что Энца чувствует то же самое.
