– Я избалован, Винченца. Ужасно быть старым и избалованным.
– Вы совсем не старый, синьор.
– Я лысый.
– Молодые тоже бывают лысыми.
– Это все верхние ноты виноваты! Когда я беру их, то сдуваю волосы с головы.
Энца улыбнулась.
– Смотри-ка, ты умеешь улыбаться! Винченца, ты слишком серьезна. Мы все-таки работаем в театре. Дым, зеркала, румяна, корсеты. У меня тоже есть корсет, знаешь ли.
– Он не понадобился бы, если бы ваши костюмы шила я, – заверила его Энца.
– Правда?
– Истинная правда, сэр. Самое главное – пропорции. Если бы я придумывала вашу блузу для «Тоски», то приподняла бы плечи, приспустила рукава, прихватила бы сзади талию, подчеркнула бы ее поясом и взяла пуговицы в два раза крупнее. Вы бы просто съежились! А если бы я сшила брюки из той же ткани, что и блузу, и предложила вам надеть остроносые туфли, вы бы стали еще стройнее.
– О, la bella figura в стиле Карузо! Мне, безусловно, нужно похудеть, но я не готов отказаться от ньокки!
– А вы и не должны отказываться. Я могу достичь желанного для вас результата, просто создавая иллюзию.
– Боже. Говорите старику то, что он жаждет услышать. – В дверях, дымя сигаретой, стояла Джеральдина Фаррар.
На ней была длинная бархатная юбка, которую она предпочитала для репетиций. Светло-каштановые волосы, заплетенные в две косы, как у деревенской молочницы, лежали на груди поверх белой хлопковой блузки с черным кашемировым жакетиком-болеро. Одета певица была очень просто, почти небрежно. Энца еще не видела женщины столь прекрасной и при этом не осознающей своей красоты. Кожа Джеральдины цветом напоминала золотистый жемчуг, и эта смуглость прекрасно оттеняла светло-голубые глаза. Улыбалась она широко, как настоящая американка.
– Джерри, уйди! – сказал Карузо.
– Мне скучно. – Она стала рыться в коробочке с пуговицами, стоявшей на столе.
– Здесь ты развлечений не найдешь.
– И не говори.
– Винченца собирается приготовить для нас ньокки.
– Тебе полагается только теплый чай и тосты. Доктор прописал тебе диету, – напомнила Джеральдина.
– Винченца обещала сшить мне волшебный костюм. Я буду казаться стройнее, если смотреть из бельэтажа.
– Слоны из бельэтажа тоже кажутся стройнее, – заметила Джеральдина. Она переместилась к рабочему столу. – Что мне надеть на вечеринку?
– Пунцовый атлас.
– Я предпочитаю синий. Васильково-синий. Кому мне об этом сказать?
– Мисс Рамунни.
– Этой старой мегере?
– Вы моложе меня ровно на год, мисс Фаррар. – В дверях стояла Серафина Рамунни.
– Ах, я попалась! – Джеральдина рухнула на стол, будто ее подстрелили.
– И ваше платье будет не пунцовым или синим, оно будет зеленым, – объявила Серафина. – Декорации у нас в малиновых тонах, а я не хочу, чтобы сопрано смотрелось как дешевый голубой рожок на фоне дамаска. Зеленый по-настоящему выстрелит.
– Тьфу на вас. Хоть на этот раз дайте мне надеть то, что я хочу! – проворчала Джеральдина.
– Истинная артистка, – прошептал Карузо Энце. – Но ужасно придирчивая.
– Эй, послушай-ка. Я не нуждаюсь в твоих замечаниях. Я делаю тебе одолжение, участвуя в этом бенефисе, – сказала Джерри. – Ты мой должник.
– Позволь напомнить, я итальянец, а делаю все это для американских солдат. Это проявление щедрости с моей стороны. Это вы мне обязаны.
– В последний раз, когда я узнавала, итальянцы воевали на нашей стороне.
– Таким образом я убиваю двумя выстрелами двух зайцев!
– Двух зайцев одним выстрелом! Боже, как я ненавижу, когда не запоминают идиомы!
– Я пыталась учить Великого Карузо, но Великий Карузо не хочет учиться, – сказала Серафина.
– По крайней мере, она называет меня Великим Карузо. – Певец подмигнул Энце. – Когда она называет меня Энрике, я тревожусь.
Энца стояла перед личным манекеном Джеральдины Фаррар, на который было наброшено одеяние из изумрудно-зеленого атласа с бледно-зеленой атласной подкладкой, расходящееся книзу широкими складками.
На облегающем лифе маленькие крестики отмечали места, где следует пришить пайетки – треугольные хрустальные капельки. Энца расшивала платье бисером уже двое суток и надеялась завершить работу к концу этой долгой ночи. Она взяла иглу. Каждый хрусталик она старалась разместить с величайшей точностью, дважды прихватив его ниткой, – если смотреть из бельэтажа, Джеральдина Фаррар будет сверкать.
Лучше всего Энце думалось, когда она занималась вот таким кропотливым трудом, требовавшим полной сосредоточенности. Джакомина учила дочь, что если случилось горе, то нужно докапываться до его смысла в твоей жизни, и тогда горе сделает тебя сильнее, а не придавит своим бременем. Все годы, проведенные в семье Буффа, Энца пыталась отыскать какой-то смысл в дурном обращении, которое терпела, но ей это так и не удалось.
Но теперь, пришивая хрустальные капельки, она наконец поняла мудрость матери. Синьора Буффа постоянно проигрывала оперные арии. Голос Великого Карузо сопровождал все страдания Энцы – каждую выжатую простыню, каждое движение тряпки по линолеуму, каждый разрезанный помидор, каждую полоску пасты. Пока Энца трудилась на Адамс-стрит, она выучила оперные сюжеты – «Фра Анжелико», «Паяцы», «Кармен», «Богема». Она слышала лучшие арии Верди, Пуччини, Вагнера в мастерском исполнении. Музыка стала ее частью. Благодаря ей она получила место в Метрополитен-опера.
Энца выскользнула из юбки и расстегнула блузку. Потянула вниз молнию на дивном зеленом наряде и набросила его на себя. Приподняв подол, она встала на табурет для примерки и со всех сторон рассмотрела зеленый туалет в трехстворчатом зеркале. Складки зеленого атласа напоминали о ласковых волнах летнего озера – тот самый эффект, которого Энца и добивалась, заложив на лифе крошечные защипы и опустив сзади линию талии. Вдоль низко вырезанной спинки вниз по прямой линии шла гирлянда из кусочков хрусталя, при малейшем движении она отбрасывала блики, создавая на атласе вдоль шва эффект мерцающей водной глади. Энца осмотрела лиф и линию талии, пройму и рукава. Она отвесила глубокий поклон и медленно выпрямилась, чтобы проверить, как легли складки на юбке. «Bellissima», – подумала она.
Сидя под старым вязом во дворе лавки на Малберри-стрит, Чиро глубоко затянулся. Дым сигарет с ментолом успокаивал. Серебряная луна казалась заклепкой на черной коже. Он откинулся на спинку кресла, глядя на звездное небо. Возможно, он почитает что-нибудь по астрономии на пути во Францию, научится ориентироваться по звездам. Он полагал, что этот навык понадобится в незнакомом месте, когда единственные неизменные приметы окажутся над головой. Поля, холмы и деревни Франции ему чужие.
