Энца же почувствовала, как вся печаль этого дня вдруг улетучилась, – и все благодаря этому мальчику из Вильминоре. Может, этот поцелуй подскажет ей, как жить дальше, как преодолеть скорбь? А вдруг в самом темном дне ее жизни нашлось немного света? Вдруг он поможет ей превозмочь горе своей дружбой? Вдруг Чиро – это такой особенный ангел, высокий и сильный, с веснушками от постоянной работы на солнце, с мозолистыми руками, столь непохожими на руки богатых и образованных? В конце концов, это он подарил Стелле надежный последний приют. Как будто ниспослан, чтобы опустить ее сестру в землю этих гор, которые Стелла так любила, сделать ее их частью.
Впрочем, совсем не важно, кто он или откуда пришел. Энца просто знала, что у Чиро доброе сердце, что ему передалась ее тоска. Позже она подумает о том, как вышло, что она позволила едва знакомому мальчику поцеловать ее на Виа Скалина. Она ведь и минуты не колебалась. И в поцелуе не было никакой тайны. Энца понимала Чиро, хотя и не знала почему.
Однако в маленьких деревушках свои правила насчет ухаживания. Мысль о том, что кто-нибудь из соседей увидит, как она в открытую целуется с мальчиком, мигом привела Энцу в чувство. Как обычно, рассудок возобладал над склонным к романтике сердцем.
– Но ты же любишь другую, – сказала она, найдя предлог, чтобы отстраниться и сделать шаг назад.
– Сестра Тереза сказала, что, когда одна разрывает твое сердце, тут же находится другая, которая его штопает.
Энца улыбнулась:
– Я лучшая швея в Скильпарио. Тебе любой скажет. Но даже я не смогу починить твое разбитое сердце. Мое собственное разбито, ты же знаешь.
Она взбежала по ступенькам дома священника и позвонила в колокольчик. Чиро поспешил за ней.
Им открыл отец Мартинелли. В дверном проеме он казался куда меньше, чем утром в алтаре. Белое облачение и золотая стóла
[35]
делали его похожим на великана, но в черном подряснике он съежился до размеров пресс-папье.
– Ваш покров, дон Мартинелли.
– Va bene. Buona sera
[36]
. – Дон Мартинелли начал закрывать дверь.
Чиро вставил ногу в щель:
– Игнацио Фарино сказал, что вы заплатите мне две лиры.
– Ты очень дорогостоящий могильщик.
Священник пошарил в кармане и вручил Чиро две лиры.
Чиро вернул ему обратно одну:
– На храм.
Дон Мартинелли взял монету, крякнул и закрыл дверь.
– Как щедро с твоей стороны, – заметила Энца.
– Не думай обо мне слишком хорошо. Такова была сделка, – ответил Чиро.
Энца посмотрела в небо – по лиловому своду тянулись светящиеся прожилки, будто золотое шитье. Эти прекрасные небеса встречали душу ее сестры.
– Где ты оставил свою лошадь? – спросила она.
– Я пришел пешком.
– Из Вильминоре? Ты не сможешь возвращаться в темноте. Тебя задавят, если не хуже.
Рядом сопел Спруццо.
– А как насчет твоего пса?
– Это не мой пес.
– Но он ходит за тобой повсюду.
– Потому что я не могу от него избавиться. Он привязался ко мне по дороге. И я имел глупость накормить его.
– Он выбрал тебя. – Энца присела, чтобы погладить Спруццо.
Чиро опустился рядом:
– Я бы предпочел, чтобы меня выбрала ты.
Энца смотрела в глаза Чиро и не могла решить, говорит ли он комплименты всем подряд или она ему действительно нравится. Наверняка он не первый, кто пользуется девичьим горем, но Энца решила, что должна доверять тому, что видит, а не предполагать худшее.
– Ты знаешь, эта церковь названа в честь святого Антония Падуанского, покровителя потерянных вещей. Это знак. Спруццо потерялся, нашел тебя, и это было не случайно. Ты избран и должен оставить его себе.
– Иначе что?
– Иначе святой Антоний покинет тебя. И когда ты будешь в нем больше всего нуждаться, когда сам потеряешься, он не поможет тебе отыскать дорогу.
Энца так говорила о святых, что Чиро почти хотелось в них поверить. Он и не представлял, что можно относиться к святым как к живым людям, готовым торговаться с теми, кто остался на земле. Сколько раз он чистил статуи в церкви Сан-Никола, но ни разу не почувствовал, что эти гипсовые истуканы способны хоть на что-то. Почему эта девчонка так уверена, что силы небесные приглядывают за ней?
– Пойдем, – сказала она. – Я отвезу тебя домой.
– Ты умеешь управляться с лошадью?
– С одиннадцати лет, – с гордостью ответила Энца.
– Хотелось бы посмотреть.
Чиро и Энца двинулись вверх по Виа Скалина, Спруццо по-хозяйски трусил впереди. Дорожку ко входу в старый каменный дом Раванелли освещали масляные лампы.
Во дворе толпились сельчане, пришедшие поддержать семью. В доме тоже было полно людей.
– Подожди, я поговорю с отцом, – сказала Энца. – Я должна получить разрешение.
Чиро вошел с Энцей в дом, а Спруццо остался ждать снаружи.
При виде стола, ломившегося от домашнего хлеба и булочек, свежего сыра, прошутто, холодной поленты, тортеллини с колбасным фаршем, у Чиро рот наполнился слюной. На полке над очагом он заметил оловянные сковороды с пирогами, очень похожими на монастырские пироги сестры Терезы, которые Чиро разносил каждый декабрь. На треножнике стояла эмалированная кастрюля с кофе, а рядом – кувшин со сливками. Каждая лавка, каждый стул были заняты жителями деревни.
Дети были везде – карабкались по лестнице на чердак, шныряли под столами, играли в пятнашки, вбегая с улицы и выбегая обратно. Чиро подумалось, что детский смех хоть чуточку развеял ужас этого дня.
Внезапно его кольнуло острое сожаление: сколького он лишился, утратив дом и семью. Скромный и чистый домик Раванелли так и дышал гостеприимством. «Что еще надо человеку для счастья?» – подумал Чиро.
Женщина примерно одних лет с Джакоминой уговаривала ее выпить кофе, а Марко окружали мужчины, явно пытавшиеся отвлечь его своими шахтерскими байками. Чиро вспомнил, как родители Энцы сидели сегодня у подножия алтаря, и у него перехватило горло.
Энца пробралась к отцу. Она зашептала что-то Марко на ухо, тот кивнул и оценивающе посмотрел на Чиро. Затем Энца подошла к матери, опустилась перед ней на колени, погладила по руке, встала и поцеловала Джакомину в щеку.
Собрав в накрахмаленное полотенце две груши, несколько небольших сэндвичей и кавацуне – пирог с рикоттой и медом, Энца подошла к Чиро, стоявшему у двери:
