6
Голубая камея
Un Cammeo Blu
В дверь кельи постучали. Чиро сел, нашарил карманные часы. Невероятно, проспал девять часов, ни разу не проснувшись от боли. Так сладко он не спал с того дня, как побывал в больнице.
– Да?
– Игги это.
Чиро спрыгнул с кровати и распахнул дверь. Двадцать один год спустя Игнацио Фарино стоял перед ним в той же самой шляпе.
– Неужели это та же шляпа?
Игги пожал плечами:
– Она мне все еще годится.
Чиро обнял его.
– Осторожно. Мои кости теперь как хлебные палочки, – сказал Игги. – Не заметишь, как переломишь.
– Хорошо выглядишь, Игги.
– А ты тощий совсем.
– Знаю. – Чиро натянул брюки и рубашку и сунул ноги в башмаки. – Пока не глотнул горчичного газа, выглядел лучше. Но ем как лошадь. Пойдем пошарим в буфете, не найдется ли чего-нибудь на завтрак.
Чиро пошел вслед за Игги по коридору. Пусть колени у него и гнулись плохо, Игги для своих восьмидесяти передвигался весьма бодро.
– Можешь поверить, что я все еще жив? – сказал Игги. – Я почти такой же старый, как колокол на Сан-Никола.
– Ну таким старым ты точно не выглядишь.
– И все еще захаживаю к жене! – Игги шевельнул бровями.
– Игги, я только что приехал, и первое, что ты мне говоришь, – что все еще кувыркаешься со своей женой.
– Да, я еще не совсем иссох, – ухмыльнулся Игги. – Но она ж не возражает.
– Ну, если так, то ладно.
– Вот и я о том же. Главная радость супружества. Он у меня еще твердый, как торроне
[99]
. Сам не верю, а так и есть. А как там твоя женушка?
– Она у меня самая чудесная, Игги.
– Вот и славно.
В монастырской кухне Игги по-хозяйски уселся за стол и закурил. Юная монахиня принялась готовить для них завтрак. Первым делом налила каждому по чашке кофе. Чиро долил в чашки сливок, а Игги положил в свою три ложки сахара. Монахиня поставила на стол тарелки с хлебом, маслом и джемом, стеклянную миску с яйцами вкрутую, нарезала сыр. Убедившись, что ничего не забыла, монахиня удалилась по своим монастырским делам.
– Дон Грегорио… – Игги кашлянул, пряча улыбку.
– Знаю. Сбежал на Сицилию.
– Я сказал ему несколько слов, после того как ты уехал.
– И что именно?
– «Однажды вы ответите перед Богом за то, что сделали».
– Думаешь, ответит?
– Не-а. Наверное, за него молится каждый священник в Риме. У них это заведено, сам знаешь. Они делают гадости, раскаиваются, находят какую-нибудь ninelle
[100]
, которая за них помолится, и начинают все сызнова. Жулье! – Игги передал сигарету Чиро, и тот сделал затяжку. – Но парень, который сейчас заместо него, набожный.
– Дон…
– Дон Работяга. Вечно торчит в саду на коленях и молится без продыху. Я у него в комнате был, так там тоже никакого непотребства. Думаю, он ничего себе. Наконец-то нам праведника прислали. Не думал, что такие еще бывают.
Чиро рассмеялся.
– Игги, а я вот не молюсь.
– Ты должен получить все до последней косточки! – Игги помахал сигаретой.
– Что ты имеешь в виду?
– Будь честным. Проси у Бога именно то, чего хочешь. Забудь про всех остальных бедолаг – их участь не твоя проблема. Кто умирает с голоду, найдет себе пищу. У кого разбито сердце, найдет себе женщину. Мучает жажда? Прыгни в озеро. Позаботься о себе. Молись о том, что тебе нужно, и смотри, не подвернется ли оно тебе.
– Игги, ты скучал по мне?
– Переживал за тебя. И за Эдуардо.
– А письма мои получил?
– За двадцать лет – три штуки. Не густо, – улыбнулся Игги.
– Да, не густо. Но ты ведь знаешь, что я вспоминал тебя.
– Да, знаю, знаю. Чувствовал.
Чиро расхаживал по площади в ожидании Эдуардо с матерью. Он мерил шагами колоннаду, сопротивляясь жгучему желанию броситься по дороге навстречу экипажу. То и дело посматривая на часы, он словно надеялся заставить время идти быстрее. Вот Энца хотела бы остановить время, а он его подгоняет.
Наконец черный экипаж въехал на площадь и направился к монастырю. Чиро, в этот момент находившийся у дальнего конца колоннады, бегом кинулся за ним.
Когда экипаж остановился, Чиро распахнул блестящую черную дверцу. Двадцать шесть лет минуло с тех пор, как он видел свою мать в последний раз. Она была вся в голубом, как и в день своего отъезда. Вот только волосы стали совершенно седыми, но остались такими же густыми и пышными. И лицо осталось таким же красивым. Тонкий нос, полные губы – все как ему помнилось. Годы приглушили краски, но не изменили форму. Длинные изящные пальцы, грациозная походка, стройная фигура – все осталось прежним. Но руки тряслись, и во всем облике словно затаилась тревога, прежде ей не свойственная.
– Мама, – сказал Чиро.
– Чиро, помоги матери. – Она улыбнулась, когда Чиро подал ей руку и помог спуститься по ступенькам экипажа на булыжную мостовую.
Он обнял ее и долго стоял, уткнувшись лицом ей в шею. Она все так же пахла фрезией. Чиро все вдыхал и вдыхал этот запах.
Из кабриолета выбрался Эдуардо, в простой тускло-коричневой рясе францисканца. Чиро не сдержал радостного крика:
– Брат!
Эдуардо заключил Чиро в объятия.
– Давайте пройдем внутрь.
Сестры приготовили комнату для Катерины и еще одну – для Чиро и Эдуардо. Сестра Тереза проводила их в библиотеку, принесла поднос с кофе и булочками. Ладзари поблагодарили ее, а она встретилась с Чиро взглядом, прежде чем уйти и закрыть за собой дверь.
Катерина села в кресло, Чиро и Эдуардо опустились подле нее на колени.
Она беззвучно заплакала – будто летний невесомый дождь полил. Катерина не желала, чтобы сыновья видели ее печальной. Как бы она хотела стать хорошей матерью, развеять страдания сыновей, залечить их раны. Катерина вовсе не была глупой, она и рада была бы подарить детям и утешение, и нежность, но знала, что просто не способна на это.
Она по очереди поцеловала обоих сыновей, встала и отошла к окну. Чиро и Эдуардо переглянулись. Эдуардо предупредил брата, что поведение матери может быть странным, и Чиро понимал, что после стольких лет глубокой депрессии она уже не в силах вынырнуть из своих переживаний, даже ради сыновей.
Катерина прошлась мимо книжных шкафов, читая надписи на корешках.
