Крит, Ханья, 26 октября 1896 года, понедельник
Карабарс не раз проклинал свое невезение! Это ж надо так, стоило ему на денек отлучиться, так именно в этот день русский устроил его Сотне настоящее побоище, а потом как под землю канул. Так этого мало, все офицеры, разумеется, отсутствовали, а недоумки-подчиненные не придумали ничего лучше, как разгромить усадьбу одной из самых уважаемых гражданок города, в придачу арестовав и избив начальника полиции.
Разумеется, кади устроил самое жесткое разбирательство. Спасло только то, что каймакам Паша-заде, не менее уважаемый человек, в этом случае принял сторону Сотни. Ведь семь трупов налицо. И напал этот русский на патруль в глухом месте, что, конечно же, выдавало злой умысел. А начальник полиции его, это исчадье ада, покрывал и даже допросить не давал.
Так что отбиться от нападок и обвинений удалось. Власти и начальство даже соизволили вынести официальную благодарность за борьбу с мятежниками. Погибшую семерку хоронили как героев, а их имена, как обещал Паша-заде, будут навечно написаны на стенах казармы. Начальника же полиции кади отпустил, но отстранил от службы, приказав к тому же не покидать город.
Однако в обстановке неофициальной и кади, и каймакам высказали сотнику много неприятного. И сказали, что им надоело прикрывать его задницу от неприятностей. Так что еще одна такая выходка…
Карабарс же, как и положено у служивых, донес недовольство начальства до подчиненных, причем с существенным усилением. Сотня моталась в маршах и погибала в патрулях.
А он еще раз обдумывал результаты допросов своих подчиненных. Русского надо разыскать и наказать, это даже не вопрос. К нему вели две ниточки: начальник полиции и та еврейка, с которой его видел Чернильница.
Но начальника полиции сейчас трогать себе дороже. Гибель госпожи Беляевой он воспринял нервно, даже у кади порывался на Карабарса с саблей наброситься, еле угомонили. Да и взять его тихо не получится, а шум сейчас сотнику был совсем не нужен. А вот евреечка… Нет, и ее без шума не возьмешь, но кто сказал, что ее арестуют именно ребята его Сотни? А если «неизвестные грабители»? Евреев всегда грабят, при чем тут он и его Сотня? А еврейку потом можно и продать, она девчонка симпатичная, за нее дорого дадут… Тройная польза выйдет: и она никому ничего лишнего не расскажет, и деньги за нее хорошие дадут, и он, что ему надо, узнает… Ну и ей польза, поживет еще… Да еще и в достатке поживет, такую красотку только в гарем и продадут… Только вот ребят надо отбирать как можно более толковых, чтобы не наследили. И предупредить их, чтобы грабили бы по-настоящему, но мужиков не убивали и даже не особо калечили. Жених-то этой Сарочки, оказывается, в городе человек известный, если убьют, лишний шум выйдет…
А его ребятам лишнее поощрение выйдет. У евреев всегда ведь есть чем поживиться.
Крит, Ханья, 27 октября 1896 года, вторник, вскоре после полуночи
– И все-таки, какая же ты смелая! – восхищенно округлив глаза, прошептала Софочка Саре.
Потом, не дождавшись ответа, приподнялась на кровати и уже громче продолжила:
– Нет, правда, я бы струсила вот так, как ты, отстать от родных и остаться в Ханье одной!
– Так я не одна осталась! – польщенно улыбнулась Сарочка. – А с Яном. С моим Янчиком!
При этих ее словах Софочка еле удержалась, чтобы не врезать этой дуре. Нет, ну надо же! Вот почему так? Ей, бедной сироте, выбора, за кого идти замуж, не было. За кого Полтора жида велит, за того и пойдет, потому как иначе приданого не видать. А кому она нужна – без приданого? Только босяку какому-нибудь. Или шаромыжнику, который в Турцию потом продаст![29]
Нет уж! Пусть бреднями про любовь другие себе голову дурят, а ей, дочке выкреста[30]-лютеранина, за любого приличного жениха держаться надо двумя руками, а не взбрыкивать. Тем более что она – сирота, и в Одессе – пришлая. Всех достоинств, что у себя в Данциге[31] неплохо немецкий изучила.
Она, пока на Крит плыли, от счастья себя не помнила. Ну как же! В Одессе все знали, если Полтора жида возьмется уговаривать – кого хочешь уболтает! Так что Ян, можно сказать, почти что ее жених. И какой завидный жених! Молодой еще, богатый, хорош собой, в Ханье этой его уважают, почти как в Одессе – дядю Переса. Да и дядя, несомненно, при такой свадьбе хорошее приданое даст. Казалось, вот оно – счастье, рукой подать!
И тут на тебе! Появилась эта Сарочка и все испортила! Как же «ее Янчик»! Но ведь и правда ее. Видела она, как Ян Гольдберг на эту Сарочку смотрит, слышала, как разговаривает. Нет, шансов у нее, у Софы, совершенно точно не осталось. Так что лучше отношения не портить, тем более что поселили их обеих в одной комнате.
– И все равно! Смелая ты! И счастливая! И я тебе ужас как завидую! – продолжила щебетать Софочка.
Тут снизу раздался какой-то шум, и девушки замерли, прислушиваясь. Минуты две снизу раздавались непонятные Софе крики на турецком, а потом по лестнице гулко затопали.
– Это погром! – испуганно зашептала Софа. – Погром, я знаю! Прячься скорей!
И быстро спряталась в платяной шкаф. Сарочка, промедлив секунду-другую, юркнула за ней и прикрыла дверцу шкафа изнутри. Буквально через несколько мгновений дверь с треском распахнулась и в комнату ввалились несколько мужчин с замотанными лицами.
Девушки испуганно замерли в своем укрытии. Но это не помогло, не прошло и минуты, как их нашли и, преодолев недолгое сопротивление, завернули в одеяла и куда-то поволокли.
Крит, Ханья, 27 октября 1896 года, вторник
– Что нового слышно в городе, Карен?
– Да ничего, Юра-джан, все по-старому. Начальника полиции кади пожурил, мол, нехорошо преступников покрывать, но ограничился тем, что отстранил от должности. А тот, говорят, очень уж на Карабарса зол был. Ругался на него черными словами, прямо при кади, саблю со стены хватал, зарубить пытался… Верно, очень он Анну Валерьевну любил.
Я помрачнел. А Карен, как бы не заметив этого, бодро продолжал:
– На улицах патрулей по-прежнему полно, в окрестностях тоже. В порту всех досматривают. Так что тебе тут посидеть надо. Что еще? Погром списать не получалось, но власти все перевернули так, будто в усадьбе полно мятежников было, при аресте сопротивлялись, а потом, как увидели, что не справляются, сами себя и подожгли. Так что Сотне официально благодарность выразили, а погибших всех в герои записали…
Я молчал. А что говорить? Такое и у нас вроде бы в прогрессивном будущем встречалось. А уж тут и вовсе числилось в порядке вещей.
– Яна Гольдберга ночью ограбили. Помнишь, жених твоей Сарочки. Ну, да денег у него в доме мало было, все в конторе хранится. Так грабители ему с досады морду набили и утащили обеих девушек, что были в доме, и Сарочку, и вторую, родственницу партнера Гольдберга. Гольдберг и партнер его убиваются, награду обещали, если девушек вернут. Или хотя бы укажут, где искать.
Карен все продолжал трещать, старательно не глядя на меня и раскладывая по тарелкам сыр, зелень и помидоры. Мол, с базара принес, перекусить самое время да винцом запить, а не узо… Он делал все, чтобы вытащить меня из той черной тоски, в которую я впал. Но на меня не смотрел. И потому даже вздрогнул, услышав мой холодный и полный злобы голос:
