Надежде было с каждым днем все мучительнее представлять, что
она у всех в Новогрудкове вызывала только ненависть. Cейчас она не была
экзотическим инструктором по восточным единоборствам, непобедимой амазонкой.
Она была просто бесконечно усталой, одинокой женщиной, и сердце болело от
жалости к себе до того, что Надежда научилась плакать. И ей хотелось, чтобы ее
любили. Кто-нибудь, все равно кто. Хотя бы тайком. Хотя бы не признаваясь в
этом ни ей, ни себе…
Предположим, виновником оказался бы кто-то один и вложил бы
в этот поступок некое прежде светлое, а потом набухшее темнотой чувство. Ну
предположим – от нечего делать. Кого бы предпочла Надежда?
Никого! – был первый возмущенный ответ. Не родился на свет
такой человек, такой мужчина. Eсли уж к красавцу Алику Вахаеву, напоминавшему
одновременно Тариэла и Автандила из иллюстраций к «Витязю в тигровой шкуре»,
только мастью посветлее, она относится совершенно спокойно, как к брату и
другу, то разве мог бы затронуть ее сердце хоть кто-то из этих изуродованных
временем, спившихся подонков? Разве что Кешка еще сохранил хотя бы внешнее
сходство с человеком, и, поднатужась, в нем даже можно было узнать того развеселого
мальчишку, с которым Надя давным-давно училась в одном классе. Да она его почти
не замечала: ну как барышня, у которой с шестого класса рост под метр
семьдесят, может обратить внимание на полутораметрового шибздика?! Помнились
только вечные шуточки Кешкины и его яркие, карие, лукавые глаза. И он,
помнится, хорошо пел. Как заведет про Брянский лес своим тоненьким рвущимся
голоском… или старинную, трогательную: «Динь-динь-динь, динь-динь-динь,
колокольчик звенит, этот звон, э-этот звон о любви го-во-рит…»
Надежда сердито смахнула слезы с глаз. Да… совсем дошла.
Бери голыми руками и делай что хочешь!
И все-таки теперь она не могла избавиться от мыслей о Кешке.
Нет, простить его – об этом и речи быть не могло! Но ведь невыносимо
представлять себя гуляющей рыжей кошкой, в которую в одну ночь излили семя
сразу три кота: черный, белый и серый, а потом среди ее серых, черных и белых
котяток оказался один с головой рыжей, лапками беленькими, хвостом серым, а
туловищем – черным…
Вот родит она что-то такое… серо-буро-малиновое. Лучше бы уж
кареглазого, веселого, русоволосого. Все-таки ему жить в чьем-то доме, так
пусть не будет у него ни каменно-жестоких черт Матвея, ни расплывчатой
девчачьей красоты Игоря. Кешка – он был очень даже ничего! Вернее, был бы. Bо
всяком случае, детишки его, которых видела на улице деревни Надежда, уродились
хоть и малорослы, но вполне…
А вот бы знать, будет ли похож на них этот, как его…
Пацанчик…
Надежда знала, что родит сына. Алик, обследовав ее на
каком-то немыслимом аппарате, подтвердил: мальчик. Мелковат для своего срока,
но по внешним признакам нормален.
У Надежды глухо стукнуло сердце. Mелковат! Точно, Кешкин.
Кареглазый…
– А сколько у него голов? – спросила она испуганно, и Вахаев
вытаращил глаза, а потом сказал раздраженно:
– Tы, Надя, уже совсем спятила, что ли? Ну сколько у него
может быть голов?! Одна, разумеется! У тебя-то одна, чего ж у него будет
иначе?!
…Иногда Надежде казалось, что у нее нет вовсе ни одной
головы, а глупые, глупейшие мысли рождает ее бесформенное тело, все пропитанное
буйными материнскими соками, будто ядом.
Вот, скажем, знай она в то утро или даже потом, когда
уверилась, что беременна, – знай она наверняка: изнасиловал ее Кешка, а Матвей
с Игорем только держали… ну, хотели, может быть, тоже, да к хоти нужна еще
моща, а этого у них уже не осталось. Вот сложись все этак, избавлялась бы она
от ребенка так же яростно? Ненавидела бы его так же страстно? Или понемножку
женская суть взяла бы свое, и родила бы… да мало ли женщин растят безотцовщину?
И что? Всякие придурки только у придурковатых матерей вырастают, а ведь она,
Надежда, вполне могла бы…
«Прекрати! – мысленно одернула она себя. – Прекрати сейчас
же!»
Чтобы прогнать безумные мысли, достала из-под подушки
конвертик, пересчитала сотенные и пятидесятидолларовые бумажки с портретами
каких-то американцев. Одного звали Грант, другого – Франклин. Хорошие ребята,
верные друзья – не подведут, даром что империалисты проклятые. Hикто из них,
наверное, бывших одноклассниц не насиловал, не то что этот Кешка! И нечего,
нечего забивать голову всякой чепухой!
Эту ночь, едва ли не единственную из всех, Надежда спала
спокойно, а утром вдруг принялась выспрашивать у доктора, как именно лежит
ребенок и есть ли шанс, что он родится нормальным, здоровеньким. И существует
ли цветной сканер, чтобы рассмотреть, какого цвета у него глаза… если, конечно,
он их там, в животе, открывает?..
Неведомо насчет ребенка, однако у Вахаева глаза были открыты
во всю ширь. И на Надежду он смотрел, словно видел ее впервые.
– Ты чего? – спросила наконец Надежда.
– А ты чего? – поинтересовался в ответ Вахаев.
– Да я так… ну, беспокоюсь, чтоб нормальный ребеночек достался
тем, кто его ждет, – неловко пояснила Надежда.
– А, понятно, – отвел глаза Вахаев. Заметил ли он, что
Надежда впервые назвала «нечто» ребеночком?.. – Не бойся, все с ним хок-кей.
Только вот ты, матушка, перехаживаешь, а это плохо. С твоим узким тазом
перехаживать нельзя.
– Так ведь всего только 25 января! – испугалась Надежда. – А
ты говорил, рожу, мол, 30-го или 31-го.
– Ошибка в расчетах, – спокойно пояснил Вахаев. – Бывает. Ты
уже на четыре дня переходила, не меньше. Ладно, попробуем помочь.
И, засунув свою большую, умелую, обтянутую мертвенно-желтой
перчаткой руку в самую глубину Надеждиного лона, он что-то там такое надавил
или повернул, отчего дикая боль пронзила ее – да такая, что Надежда не
удержалась от крика.
– Гурия! – крикнул Вахаев.
В дверь заглянула медсестра.
– Помоги Надюше собраться в предродовую.
– Послушай, – сказала Надежда, хватаясь за его руки и
поражаясь, какие они горячие. Потом она сообразила, что это ее пальцы ледяные.
– Послушай, Алхан, я не хочу под наркозом, понимаешь? Не хочу. Вот, возьми… –
Она выхватила из-под подушки конверт. – Возьми, пусть на всякий случай у тебя
побудет. Я… я, может быть, еще передумаю… Не надо наркоза! – почти вскричала
она, увидев, что, повинуясь быстрому взгляду Вахаева, Гурия вышла, а через миг
вернулась со шприцем, ампулами и резиновым жгутом. – Может быть, я его оставлю
себе, мне только надо на него сперва посмотреть…
