А ее, лежащую в глубоком обмороке, нашли на Автозаводе, на
другом конце города, на ступеньках магазина продавцы, спешившие к открытию.
Кто-то из них еще успел увидеть в снежной предрассветной мгле очертания
удаляющегося автомобиля, но какого – не поняли. Марьяна не сомневалась: это
была та самая «Нива», которой с лихостью управляла Виктория… никакая не
Виктория, конечно, а какое-то темное, страшное существо, как все они – жестокие
безумицы, собравшиеся в той тесной двухкомнатной «хрущевке», исповедуя один
жизненный принцип: «Эра милосердия кончилась!»
Почему?! Для кого? Только ли для них с Борисом? И чем же
все-таки объяснить, что сначала он с такой пылкостью предавался самому
разнузданному разврату? Марьяна не могла забыть жадного выражения его лица,
неутомимых биений тела о потные женские тела. Она не могла забыть, что допинг и
насилие начались только потом: сначала было охотное, почти восторженное
распутство!
Ни на один из ее вопросов Борис не ответил. На вопросы
милиции – тоже. Замкнулся в страшном молчании: сам страшный, исхудавший, с
черными, проваленными подглазьями. Eсли отец с матерью еще могли вызвать на его
лице проблески осмысленно-человечного выражения, то вид Марьяны и Ирины
Сергеевны вселял в него такую животную тревогу, что сами врачи просили жену
больного приходить к нему пореже. Cказать по правде, она, будь ее воля, не
приходила бы к нему вовеки. Cейчас, как никогда раньше, понимала она смысл
мудрого выражения, что жизнь души совершенно отлична от жизни тела.
Чем жили, где бродили их с Борисом души в те краткие
мгновения, когда тела встречались в больничной палате и немо маялись друг возле
друга: одно, Марьянино, – измученное бесполезным сочувствием, другое, Бориса…
Бог знает, о чем думавшее, к чему стремившееся.
Впрочем, однажды, совершенно внезапно, все открылось. Oтбыв
– как отбывают срок в тюрьме! – минуты тяжкого свидания, Марьяна встала,
наклонилась к безучастно сидящему Борису – и вдруг его руки впились ей в горло.
Дико, страшно закричала Ирина Сергеевна, однако Борис уже отшвырнул от себя
жену и, забившись в угол кровати, сжался в комок, беспокойно шаря глазами по
лицам санитаров и врача, вбежавших на крик, своими черными запавшими глазами,
похожими на два провала в некие темные глубины преисподней…
Больше Марьяна не приходила в больницу. Ефим Петрович
Лепский сам просил ее об этом. У Марьяны осталось ощущение, что он именно ее
считает виновницей случившегося. Конечно, Лепскому было бы куда легче, если бы
жестоко изнасилованной оказалась нелюбимая сноха, а не единственный, обожаемый
сын! Впрочем, у него достало доброты, а может быть, воспитанности не сказать об
этом Марьяне напрямую. И он взял на себя все хлопоты по расторжению этого
«никчемного, бессмысленного, губительного брака» (по словам Лепского-отца), так
что Марьяне осталось только сходить в назначенное время в загс, подписать
две-три бумаги и получить свидетельство о разводе. Oфициальное подтверждение
того, что теперь она снова Марьяна Корсакова, свободная как ветер, и может
забыть все, что было в ее жизни последние шесть месяцев.
Это удалось ей скорее, чем она опасалась: очень уж хотелось
забыть. Забыть, не вспоминать, ничего не знать о Борисе, не встречаться с ним!
Они и не встречались – около полутора лет. А теперь
встретились…
* * *
– Девочка-а, не трать зря пороху-у, – раздался над ухом
насмешливый негромкий голос, выведший Марьяну из оцепенения. – Этот красавчик
не для тебя, зря стараешься-а!
Марьяна с трудом отвела глаза от мрачных, расширенных глаз
своего бывшего мужа, подавив желание закричать: «Это ты? Как ты здесь оказался?
Сколько лет, сколько зим!» – или еще какую-то подобную банальность. Чего
доброго, броситься ему на шею. Но Борис ведь и бровью не повел при виде ее.
Или… или память сыграла с ней плохую шутку и это вовсе не Борис? Хороша бы она
была, заключив в объятия этого красавчика!
С некоторым трудом Марьяна заставила себя оглянуться и
посмотреть в узкие светло-карие, скорее желтоватые глаза спутника Бориса. Это
был человек возраста далеко за сорок, но его годы выдавали только тяжелые
складки у крупного рта да белые стрелки морщин, исчертившие загорелую кожу
вокруг глаз. Cкульптурно уложенные рыжеватые, чуть волнистые волосы, шкиперская
бородка – резкие, недобрые, но, несомненно, красивые черты лица. Богатырские
плечи, узкие бедра, мощные ноги. Все тело поросло густой рыжей шерстью с
кое-где проблескивающими седыми волосками. Рядом с этим великолепным образчиком
мужской силы и зрелости Борис – тонкий, стройный, с гладкой грудью – казался
зеленым юнцом. Вообще он как-то ненормально молодо выглядит, сообразила
Марьяна. Если ей сейчас двадцать пять, ему должно быть двадцать восемь. Но
больше двадцати не дашь этому ухоженному, накрашенному «фараону». Конечно, это
не может быть Борис! Однако его глаза… Они отнюдь не юношески-безмятежны. Ого,
сколько там клубится всего, в их миндалевидной тьме! Борис – нет, не Борис…
Борис! И он с первого взгляда узнал Марьяну, однако не собирался этого
показывать. Что ж, она тоже сделает вид, будто видит его впервые.
– Ты что же, русского языка не понимаешь?
В гортанном голосе зарокотало едва уловимое раздражение, и
до Марьяны с некоторым запозданием дошло, что с ней и впрямь говорят по-русски.
Ничего себе! Правда что – русские идут. Держитесь, фараоны.
Сперва князь Васька, теперь этот. Кто же он по национальности? Светлые волосы,
довольно светлая веснушчатая кожа. Не араб, разумеется. И при всем при том не
европеец. Что-то в нем есть восточное. И этот акцент… Так говорят кавказцы, вот
оно что! Грузин, азербайджанец, выкрасивший волосы в рыжий цвет? На всем
теле-то? Марьяна чуть не прыснула, вообразив этого рослого красавца в ванне с
хной или обмазанным «Лондой» № 27.
Его глаза чуть сузились, и этого было достаточно, чтобы
мимолетная улыбка улетучилась с Марьяниного лица, улетучилась надолго. Янтарная
прозрачность глаз вмиг сменилась угрожающей тьмой, и у Марьяны невольно
задрожали колени, вспотели ладони. Под немигающим взором ей сделалось так страшно,
как еще не было ни разу за этот, несомненно изобилующий кошмарными событиями
день. Сказать по правде, так страшно, как сейчас, ей не было никогда в жизни.
«Только бы не заплакать!»
Жалкие остатки распадающегося на части достоинства кое-как
удалось собрать в горсточку и с его помощью вопросить:
– Что все это означает? Извольте объясниться!
– Ну, слава Аллаху, – усмехнулся рыжеволосый, и глаза его
вновь приобрели вполне миролюбивый янтарный оттенок. – А то я боялся, что мои
удальцы у вас начисто разум отшибли. Надо надеяться, вас не тронули? Инструкции
были даны самые строгие. Так что одно ваше слово…
