Казалось, эта картина могла быть продолжением кошмара ее
брачной ночи. Две обнаженные женские фигуры ласкались, целовались на полу, а
меж ними бился, припадая то к одной, то к другой, Борис…
Марьяна не сразу узнала его, таким незнакомо-возбужденным,
страстным, чувственным было его лицо. Девушки в пароксизме наслаждения царапали
свои груди так, что алые полосы оставались на нежной коже. Их рты были открыты…
наверное, кричали от восторга.
Только эти рты и видела Марьяна, да глаза тускло мерцали в
прорезях черных шелковых масок, плотно охватывавших головы девушек, скрывая и
волосы, и черты лиц. Чудилось, две черноликие дьяволицы сплелись на полу с
Борисом, лицо которого тоже мало напоминало лицо человека.
Почему раньше Марьяна думала, что от любви люди испытывают
счастье? Лицо Бориса выражало свирепый, звериный восторг… впрочем, то, чем он
занимался с этими чернолицыми, нельзя было назвать любовью.
Все трое лежали, сплетясь руками и ногами, едва дыша.
Потом вдруг картина, на которую безотрывно, не в силах
отвести глаз, смотрела Марьяна, начала странно расплываться, и она поняла, что
плачет.
Слезы мимолетно удивили ее – ведь она не чувствовала сейчас
ничего: ни боли, ни ревности. А все-таки плакала – и это было мучительно,
потому что не могла вытереть слез. Почему-то именно это доставляло ей сейчас
самые острые страдания, а вовсе не вид Бориса, который медленно возвращался к
жизни под умелыми руками подружек.
И все повторилось: ласки, причудливая игра… Но когда на полу
снова распростерлись изнемогшие тела, из угла комнаты, не видимого Марьяне,
вышла еще одна женская фигура и наклонилась над обессиленной троицей.
Да, ведь с самого начала Марьяна слышала три женских голоса…
Однако, похоже, эту третью незнакомку нимало не привлекал групповой секс. Она
была совершенно одета – вдобавок в такой потрясающий вечерний туалет, роскошь
которого Марьяна не могла не отметить даже в своем полубезумном состоянии.
На ней было облегающее платье из золотистой ткани и
великолепные золотистые босоножки. Шею щедро украшало золотое колье и цепочки.
Длинные пальцы были унизаны перстнями. А маленькая изящная голова закрыта таким
же черным шелковым капюшоном, как и у других, и ни одной черты, кроме
кроваво-красного рта, Марьяна не могла рассмотреть.
Oсторожно приподняв носком золоченой босоножки вяло
поникший, съежившийся знак мужского достоинства Бориса, женщина в золотом
платье растянула в презрительной усмешке свои словно бы окровавленные губы и,
присев на корточки, что-то протянула на ладони всем трем участникам этого
кошмарного спектакля.
Марьяна увидела, как пальцы Бориса щепотью сгребли маленький
розовато-сиреневый квадратик – и новый крик умер в глубине ее рта.
Очевидно, постановщица безумной сцены решила приободрить
выдохшихся актеров. И ей это удалось…
То, что последовало затем, Марьяна не могла постичь умом.
Эту адскую изобретательность и неутомимость. Лицо Бориса утратило всякую
осмысленность. Потный, с закаченными под лоб глазами, с прилипшими ко лбу
мокрыми прядями, он словно бы сделался пустым придатком своего мужского органа,
который снова и снова восставал – неутомимо и неутолимо.
Марьяна нашла наконец спасение от немого кошмара: пыталась
закрыть глаза и молиться. Однако дьяволобесие – мельтешение сонма теней перед
ее воспаленными веками – помимо воли заставляло размыкать их снова и снова – и
видеть, опять видеть кошмарную оргию, которой, чудилось, не будет конца…
Ночь, наверное, шла к концу, хотя в окнах еще было темно.
Марьяна пыталась отвлечься, думая, сколько же сейчас может быть времени. Ей
казалось, что безумный акт похоти длится уже много суток. Она утратила всякое
представление о реальности.
Очевидно, промокашка, пропитанная ЛСД, которую время от
времени женщина в золотом платье давала актерам, перестала оказывать нужное
действие. Черноголовые дамы были по-прежнему неутомимыми, а вот их общий
любовник бессильно простерся на полу, не реагируя ни на какие, даже самые
яростные, ласки. Он впал в прострацию. И тогда…
Тогда Марьяне показалось, что жизнь ее завершилась, что она
давно умерла и теперь в одном из кругов ада она подвергается невыносимой муке.
Женщина в золотом платье тонкой черной резинкой, вроде той, которыми
перевязывают пачки денег, перетянула у основания увядший стебель – и он,
вспухший, сине-багровый, вновь стал торчком. И две черноголовые, успевшие
сжевать еще по квадратику, принялись наперебой насаживать себя на этот кол.
Борис лежал как мертвый. Возможно, он лишился сознания от
боли… а может быть, в самом деле умер. Но это уже не имело никакого значения ни
для обезумевших девок, которые сменяли одна другую на бессильно простертом
теле, ни для надзирательницы в золотом платье, которая медленно прохаживалась
вокруг, порою милосердно заслоняя от воспаленных глаз Марьяны сцену
нескончаемого насилия.
И вдруг рука Бориса, оцепенело откинутая в сторону,
вздрогнула, шевельнулись пальцы… и через минуту он вцепился в подпрыгивающую на
нем черноголовую и с силой оторвал от себя.
Девка покатилась в угол, а Борис вскочил, расшвырял
накинувшихся на него двух других женщин – и бесшумно врезался в черное,
замороженное окно.
Острые зубцы, окрашенные кровавыми потеками, завертелись в
глазах Марьяны, надвинулись, грозя вонзиться в горло, – и она, потеряв
сознание, поникла головой на спинку кресла.
Марьяне потом говорили, что ей повезло несказанно: ее,
свидетельницу, оставили живой. Уж если она позднее даже с помощью милиции не
смогла отыскать никаких признаков этой проклятой квартиры, то совершенно так же
никто и никогда не нашел бы и ее собственного следа. Ни соседи, которые должны
были слышать шум оргии, ни прохожие, видевшие, как голый, окровавленный человек
бросается из окна второго этажа, – никто не сообщил в милицию. Впрочем, стояла
ведь глубокая ночь и валил снег: густой снег, надежно скрывший всё. Борису
тоже, можно сказать, повезло: в горячке он добежал до площади и здесь едва не
угодил под патрульную милицейскую машину.
Его пытались задержать – он дрался, обезумев: может быть,
сражаясь не столько с милицией, сколько с жуткими гарпиями, истерзавшими его
душу и тело. Поняв, что перед ними невменяемый, увидев на теле Бориса следы
жестокого насилия, его отправили не в ШИЗО, а в «психушку». Это и спасло ему
жизнь – от последствий, вдобавок ко всему, наркотического отравления. Там и
отыскала его потом Марьяна…
