Манихин бессильно покачал головой. Анна подошла к окну,
откуда, Манихин знал, можно было увидеть окрестности и тот самый пресловутый
пруд. Но во-первых, Серега доберется туда в самом лучшем случае через десять
минут, ну, через семь – пока выведет машину из гаража, пока погрузит парня,
пока доедет и выгрузит. Во-вторых, без бинокля толком ничего не разглядишь.
Манихин раздраженно отвернулся от окна и пошел было к шкафу,
где держал бинокль, как вдруг увидел на полу смятый листок. Поднял, развернул.
Угловатым девичьим почерком на нем было написано: «Нина, 62-08-80». Наверное,
эта бумажка выпала из кармана Меншикова. Ну и ладно, ну и бог с ней. Манихин
опять скомкал записку и бросил в мусорную корзинку.
Июнь 1980 года, Заманиха
– Ищите женщину? – сказал следователь прокуратуры Кашин
оперативнику Бушуеву после того, как были собраны шпильки и пуговицы, щедро
рассыпавшиеся по полу сберкассы. – Шурши ля фам?
Бушуеву сдавалось, что знаменитое французское выражение
звучало несколько иначе, однако, как именно, он точно не знал, поэтому на
всякий случай уклончиво пожал плечами. Опять же было полное впечатление, что
Кашин просто издевается. Когда он смотрел вот таким отрешенным, рассеянным
взором, человек понимающий сразу мог смекнуть, что мысли его идут вразрез со
словами.
– Так что шурши, Бушуев, шурши, работа у тебя такая…
– Антон, ты на самом деле думаешь, что какая-то бабенка
охранника уложила? – спросил Бушуев.
– А ты так не думаешь? – искоса глянул на него следователь
Антон Кашин, такой же молодой, как оперативник Бушуев, двадцатисемилетний рыжий
и веснушчатый парень, который никогда, даже в случае серьезного дела, не мог
принять важный и ответственный вид. Иронией – порою довольно злой – так и
сочилось каждое его слово.
– Нет.
– Почему, позволь спросить? – Кашин посторонился, освобождая
место двум милиционерам, которые выносили из сберкассы мертвое, с пробитой
головой тело Николая Лукьянова, павшего нынче ночью на боевом посту от рук
неизвестного злоумышленника.
Бушуев посмотрел вслед покрытому простыней телу, потом
обернулся к белому очерку на полу, обозначавшему место, где лежал труп, и
нахмурился, пытаясь справиться с волнением, которое почему-то всегда охватывало
его, когда он видел такой вот белый меловой очерк. Как будто последний земной
след убитого! Как будто этот очерк, а не тело еще оставался обиталищем его
души! Расшаркают мел ногами, затопчут, и тогда душа покойного окончательно
простится с местом своим земных мук. Именно тогда, а вовсе не на сороковой
день, как принято считать…
– Иван, отомри, – невесело ухмыльнулся Кашин.
Бушуев кивнул, пытаясь сосредоточиться.
– О чем ты спросил? Ах да, почему не верю, что здесь
замешана женщина… Если судить по этим пуговкам-шпилечкам, она изо всех сил
отбивалась от Лукьянова, который ее крепко зажал. Когда мужик бабу зажимает,
она либо на полу валяется, либо в углу трепыхается. И он вряд ли в этот
ответственный момент станет к ней спиной поворачиваться. А удары, хочешь ты или
не хочешь, нанесены сзади.
– Представь себе, что он с ней совладал-таки, а потом
повернулся спиной с чувством исполненного долга, – возразил Кашин. – Тогда наша
красотка вскакивает с полу, хватает лежащий тут же, в углу, молоток, с помощью
которого Лукьянов в свободное от наблюдения за охраняемым объектом и насилия
над случайными посетительницами время чинил старье, называемое в сберкассе
стульями…
– Суровая дама, – сказал Бушуев, поморщившись, потому что в
данный момент перед его глазами имели место быть следы появления этой суровости:
три яруса кровавых брызг, разлетевшихся по стенам. – Я бы даже сказал,
свирепая.
– Вот именно. Состояние аффекта, ярость, мстительность
добавили ей силы. Ты затылок Лукьянова видел?
– А то…
– Стало быть, за поруганную честь она отомстила. Но сочла,
что нанесенный ей урон требует возмещения не столько морального – ну, если
можно считать окровавленный труп фактором моральным! – но и материального. А
именно – восьмидесяти тысяч рублей в банковской упаковке. Она ринулась к столу
кассирши – как ее там, Самохиной, что ли? – отыскала под газеткой ключик,
вскрыла сейф, взяла крупные купюры, упакованные в пачки, небрежно отбросив
готовые к выдаче рублевики на сумму триста рублей – широкая натура, да? –
облюбованные пачки сложила в подол и растаяла в ночи…
– Сначала она умудрилась перетащить труп Лукьянова в
кладовку, – подсказал Бушуев, который, в отличие от приятеля, ерничества не
любил, от накручивания заведомо провальной версии никак не возбуждался и сейчас
от кашинского словоблудия чрезвычайно устал.
Конечно, эксперты еще работают… Но он готов спорить на что
угодно: во-первых, на теле Лукьянова не обнаружат никаких следов интимных
сношений, так что домыслы о мести за поруганную женскую честь оставались для
него лишь досужими домыслами и сотрясением воздуха. Точно так же Бушуев мог
поручиться: никаких чужих отпечатков на сейфе и столе кассирши Татьяны
Андреевны Самохиной обнаружено не будет. То есть предполагаемая жертва
изнасилования явилась на свидание к Лукьянову в перчатках. Ну не палки ли елки?
И, аккуратная такая, позаботившись о том, чтобы не оставить отпечатков,
позабыла собрать шпильки и пуговицы, щедро осыпавшиеся на пол…
– Ну что, будем насчет неведомой фигурантки
[2] женского пола
шуршать или как? – лениво спросил Кашин.
– Не будем, – качнул головой Бушуев.
– Все-таки не веришь в ее наличие?
– Да ты и сам не веришь.
– Точно. Либо она приходила в кассу не одна. Послужила
приманкой, а когда Лукьянов начал ее ломать, на сцену и выступил настоящий
фигурант: мужчина не слабый…
– А я думаю, что если они позаботились труп в кладовочку
потом оттащить, подальше с глаз тех, кто первыми в кассу утром придет, то уж
как-нибудь могли позаботиться и пуговицы со шпильками с полу собрать, – гнул
свое Бушуев. – Чтобы подозрение к себе не привлекать. А так… явно же, что
нарочно все это раскидали, чтобы следствие с толку сбить. Но, по-моему, изрядно
пересолили эту стряпню. До того, что в рот не взять!
– Слушай, а как насчет склонности к дамскому полу у этого
Лукьянова дело обстояло? – полюбопытствовал Кашин. – Я здешних мало знаю, это
ведь ты с ними запанибрата, подноготную каждого-всякого ведаешь.
