– Тогда говори, – приказала ей Гулька.
– А чего говорить? – замешкалась Ладова.
– Чего хочешь, то и говори, – приободрила ее Гульназ и приготовилась слушать.
– Вообще-то это ты мне звонишь, – напомнила подруге Василиса и почувствовала, как очередной импульс неудовольствия впился ей в ухо.
– Точно! – Интонация у Низамовой изменилась. – Я вот что звоню, – протянула она и перешла на шепот: – Ты там одна?
– Одна, – подтвердила Ладова.
– Тебе надо начать курить! – по слогам проговорила в трубке Гулька, а Василиса автоматически закрыла рукой нижнюю мембрану трубки.
– Зачем? – изумилась она, не отрывая руки.
– Чё? – грохнула Низамова возле уха. – Чё ты там говоришь? Говори в трубку!
– Зачем? – повторила свой вопрос Ладова, предусмотрительно сняв руку с мембраны.
– Когда курят, худеют, – сообщила ей Низамова. – Я точно знаю.
– Откуда?
– Какая разница? Главное – помогает!
– Я не буду курить, – прошептала Василиса и на всякий случай огляделась по сторонам.
– Будешь! – пообещала ей Гулька и повесила трубку.
Ладова еще пару секунд послушала приветливое пиканье и положила трубку на полочку в коридоре.
– Кто звонил? – полюбопытствовала Галина Семеновна, выглянув из-за двери в коридор.
– Гулька, – ответила Василиса и выдернула шнур из телефонной розетки, чтобы не вступать в контакт с подругой, чья активность увеличивалась с каждой минутой и грозила окончательно лишить Ладову спокойствия.
– Идешь куда-нибудь?
– Нет, – Василиса была предельно немногословна.
– Тогда иди сюда, – позвала ее мать и уселась на диван с таинственным видом.
Когда Василиса расположилась рядом, Галина Семеновна достала из кармана домашнего платья сизую картонную коробочку с обтертыми краями и протянула ее дочери.
– Что это? – вяло проговорила та, не выказав особого интереса.
– Открой – увидишь, – гордо произнесла старшая Ладова и впилась взглядом в коробочку.
Без особых усилий сняв крышку, она обнаружила под ней кусок желтоватой ваты с незначительными вкраплениями опилок. «Для гнезда тара явно маловата», – подумала Василиса и приподняла колючий комок. Под ним на дне располагались увесистые золотые серьги с рубинами. Василиса вздрогнула: нечто подобное она замечала в ушах матерых теток. Например, точно такие же она видела в ушах продавщицы из мясного отдела соседнего гастронома. «Только не это!» – расстроилась Ладова, понимая, что сейчас мать заставит ее это примерить.
– Красивые? – залюбовалась серьгами Галина Семеновна. – Мамино приданое. Где-то еще кольцо есть, тоже с рубином.
– Я не ношу кольца. – Василиса попыталась сразу же пресечь материнский энтузиазм.
– Восемнадцать будет – наденешь. Сейчас рано. Не по возрасту, – отметила старшая Ладова и достала серьги из коробочки. – Давай снимай свое безобразие. Фамильные надевать будем.
– Так это же тебе бабушка подарила, – попробовала улизнуть Василиса, но не тут-то было: Галина Семеновна решительно собралась изменить к лучшему внешний вид собственной дочери.
– Мама, – взмолилась девочка, – я в них как тетка буду!
– А в этих ты как кто? – резонно уточнила Галина Семеновна и по-своему была права. Золотые полумесяцы не так уж и украшали ее дочь.
– Эти лучше. – Василиса категорически не хотела расставаться с Гулькиным имуществом.
– Чем это они лучше? – продолжала окучивать дочь Галина Семеновна. – Вон папу послушай… И потом – это свои, родные, бабушкины. Разве ты не хочешь сделать моей маме приятное?
Как можно было сделать приятное покойнице, Василиса не представляла и поэтому мысленно попросила почившую в бозе старуху, которой она, кстати, никогда не видела, заранее простить ее за отказ надеть это рубиновое сокровище.
Если бы это похожее на альбиноса создание обладало чуть большей твердостью по отношению к своему близкому кругу – родителям и Низамовой, жизнь его могла измениться бы в одно мгновение. Но для Василисы такой возможности не существовало: ее преданность им была всепоглощающей. Означило ли это, что Ладова не имела собственного голоса? Не умела говорить «нет»? Не принимала серьезных решений? Не умела постоять за себя? Отнюдь! Но когда дело касалось ее близких, боязнь обидеть делала Василису безвольной и заставляла вместо «нет» говорить «да».
Вот и сейчас, сидя рядом с матерью на видавшем виде диване, она неуклюжим паромом металась между двумя берегами трудного выбора: надевать – не надевать.
– Мама, – сделала еще одну попытку измученная внутренним разладом Ладова. – Давай завтра. У меня еще уши не зажили.
– А завтра твои уши заживут, – саркастично заявила Галина Семеновна и позвала мужа: – Юра! У тебя водка есть?
– Галя… – потер затылок Юрий Васильевич, – откуда?
– Как, Юра, откуда? Я ж оставляла!
– Нет, Галь, я не видел, – заявил Ладов, предположив: – Ты, может, на компресс извела?
– Знаю я твой компресс! – махнула рукой жена и задала очередное задание: – Одеколон давай.
– Одеколон – пожалуйста, – обрадовался Юрий Васильевич и бросился в ванную.
– Мама, – напомнила о себе Василиса. – Ты как будто меня не слышишь…
– Я… тебя, Васька, слышу, – моментально отреагировала Галина Семеновна. – А вот ты меня нет. Серьги чужие – надо отдать.
– Серьги не чужие, – воспротивилась Василиса. – Серьги Гулькины.
– Вот именно, что Гулькины! Да еще и татарские. И вообще, как я буду в глаза Эльвире Тимуровне глядеть? Мы что с твоим отцом нищие, золотые серьги не можем дочери купить? Можем! – воскликнула Галина Семеновна и подвинулась к дочери, протянув руку за одеколоном.
Юрий Васильевич с готовностью открутил крышку и подал жене. Парфюм был французский или почти французский, просто из Польши.
– Не жалко? – Василиса попыталась на секунду отсрочить страшный момент.
– Для тебя, дочь, – серьезно произнес Ладов, – нам с матерью ничего не жалко.
«Вот и плохо!» – проворчала про себя Василиса и вымученно улыбнулась отцу.
– Снимай, Васька, – приказала мать и показала дочери щедро облитую одеколоном серьгу из заветной коробочки.
– Я не умею, – вывернулась та.
– Э-эх, а туда же! – укоризненно посмотрела на дочь Галина Семеновна и храбро взялась за золотую дужку.
Василиса ойкнула, и руки у старшей Ладовой предательски затряслись.
– Больно? – побледнела она.
– Больно, – подтвердила дочь, наивно полагая, что сейчас мать отступится, махнет рукой и отложит все манипуляции на неопределенное время, а там, глядишь, и про рубиновые серьги забудется, и уши заживут, и можно будет вставлять все, что заблагорассудится. Но, заметив, как изменилась в лице Галина Семеновна, младшая Ладова тут же преисполнилась к ней невыносимой жалости и предложила:
