— Я принесу тебе чашку чая, — сказал Алан.
Это была еще одна ловушка — устроенная супругой, которая заставляет его в качестве компенсации за неверность оказывать ей мелкие услуги. Но почему он подумал о неверности, если никогда не изменял ей?
Алан пошел на кухню и приготовил чай, налив чашку для себя и еще одну — для Розмари. Она легла полностью одетой, накрывшись пуховым одеялом. Почти готовый медно-красный костюм лежал на краю кровати. Почему? Он не спрашивал. Он возвратился на кухню и положил карточку Дафни на стол: адрес, электронная почта, номер мобильного телефона и домашнего.
Она жила на Гамильтон-террас. В газете он недавно прочитал очерк о наиболее очаровательных уголках Лондона, где была упомянута и Гамильтон-террас. Алан никогда там не был, но он попытался представить себе, как выглядит это место, какие там дома. Наверняка там не так, как у него в Лоутоне. Потом он прочитал, что Лоутон, оказывается, считают одним из самых привлекательных внешних пригородов столицы.
У него не было мобильного телефона, он никогда не чувствовал потребности в нем. Но если бы мобильник у него был, он мог бы звонить отовсюду, он мог бы, — подумал он, смутившись от такой мысли, — тайно звонить. Сегодня Дафни он звонить не станет, но завтра… Завтра он направится прямиком в один из магазинов, где продают технику, и купит себе телефон. Алан сунул карточку Дафни обратно в карман…
ДНК, взятая из костей, обнаруженных в Уорлоке, была в хорошей сохранности. Колин Квелл внимательно ознакомился с отчетом патологоанатома. Большую часть этого отчета не смог бы понять даже самый умный и квалифицированный полицеискии. Квелл считал себя умным. Однако никакой пользы в полученных анализах он не видел, поскольку их не с чем было сравнить. Шестьдесят или семьдесят лет назад в районе Лоутона, возможно, жило немало людей, чьи ДНК могли совпасть с материалом, взятым из злополучных костей. Но теперь их нет, они наверняка все умерли. Он мог бы, конечно, попросить кого-нибудь из семейства Бэчелор сдать образцы ДНК, — или, например, ту поразительного вида женщину по имени Дафни Фернесс. Однако все это пригодится только в том случае, если одна из кистей рук принадлежала кому-то из их родственников…
Телефонный звонок от Дафни стал для него настоящим сюрпризом. Она сказала, что позвонит, но Майкл Уинвуд сомневался, что она говорила всерьез; обычно так не делали. Может ли он приехать к ней что-нибудь выпить — только он один? Видимо, поразмыслив, она все-таки пригласила его на ужин. Она помнила, где он жил, и сказала, что нужно сесть на 189-й автобус, который останавливался совсем рядом с ее домом.
Дом, в котором жила Дафни, удивил его еще больше. Гостиная была обставлена ее покойным супругом Мартином. Здесь все выбирал лично он сам — со свойственными ему заботой и вкусом.
— Эта комната напоминает мне о доме моей тети Зоу, — сказал Майкл.
Он заговорил о Зоу, о том, как она всегда к нему хорошо относилась и как теперь, когда ей уже девяносто шесть, он боялся ее смерти…
— Мало кто боится за родственников в таком почтенном возрасте, — заметила Дафни.
— Я не хочу говорить о том, насколько ужасно вели себя мои родители, хотя так оно и было. Мой отец относился ко мне хуже, чем мать; по крайней мере она не была жестокой. Зоу полюбила меня с той минуты, как я к ней приехал. Знаешь, я даже тогда не поверил, думал, она шутит или просто играет со мной.
— Ты часто с ней видишься?
— Она все еще живет в Льюисе. В одноэтажном, но довольно большом доме. Я навещаю ее примерно раз в месяц, и это не какая-нибудь рутина, нет. Мне нравится там бывать.
— Я налью что-нибудь выпить, — сказала Дафни. — Совиньон подойдет?
Когда она вернулась в гостиную, Майкл стоял возле одного из книжных шкафов, мысленно произнося названия книг. Какой он худой и костлявый, подумала она. Хилый, наверное, хотя и не больной. Его лицо было испещрено морщинами, но руки выглядели длинными и красивыми. Он взял бокал с вином и попробовал с явным удовольствием.
— Можно я тебе что-то расскажу?
— Конечно, — ответила она. — Что угодно, Майкл, не стесняйся! Только не говори ничего такого, о чем можешь потом пожалеть…
— Я не буду сожалеть об этом.
Он рассказал ей о том, что сохранил комнату Вивьен в том самом виде, какой она была до ее смерти.
— Я захожу туда и сижу, иногда разговариваю с ней. Твоя комната напоминает мне об этом, потому что здесь тоже красиво и она оформлена примерно в том же стиле. Думаешь, я веду себя неправильно? Ну, скажем, слишком сентиментальничаю, потакаю своим желаниям?
— Да нет. Ведь тебе же так удобно?
— Не знаю. Я не знаю, комфортно ли мне. Но у меня есть такое ощущение, что, наверное, было бы ужасно избавиться от этого. То есть если бы я все там переставил, что-то выбросил и превратил бы в запасную комнату — скажем, в комнату для гостей… На случай приезда кого-нибудь из детей, например… Нет, я бы почувствовал себя обделенным. У меня ведь и так есть две гостевые комнаты. Нужно ли предлагать детям именно эту?..
— А они вообще к тебе приезжают?
— Нет, — ответил он. — Хотя приезжают иногда. Я имею в виду их довольно мимолетные визиты из-за границы. Причем они никогда не остаются погостить. Я чувствую, что должен как-то воспротивиться такому положению дел, но на самом деле ничего им не говорю. Видимо, они счастливы, и слава богу!
— Я никогда не хотела иметь детей. Говорят, человек испытывает сожаление, когда у него нет детей, но лично про себя я такого сказать не могу. Ну что, поедим что-нибудь?
Дафни приготовила пасту с черными оливками и салатом из авокадо и артишоков. На десерт их ждал крем-карамель. Она предложила Уинвуду шропширский сыр с характерной голубой плесенью. Сказала, что давно на него «подсела» и потому надеялась, что и ему этот сыр понравится. Майклу сыр пришелся по вкусу — особенно в качестве закуски к красному вину. В столовой были оранжевые стены и черная мебель. Он спрашивал себя, живет ли она сейчас одна или нет; возможно, у нее и есть кто-то, кого раньше принято было называть «второй половинкой».
Дафни сыграла кое-что из Моцарта. Когда-то раньше Уинвуд слышал это произведение, но с тех прошло уже много лет. Это была музыка, от которой на глаза наворачивались слезы. Хотя Майкл любил такую музыку, он все-таки был рад, что пьеса оказалась короткой. Он уехал после девяти, сказав, что сегодня ему нужно лечь пораньше.
— Знаешь, я иногда пишу стишки об автобусах, — сказал он. — Неважные, конечно. Вот, например: «От улиц родимых автобус мой самый любимый, сто восемьдесят девятый, бежит к Эбби-роуд, листвой объятой…» Ну там и еще есть, но я не хочу тебе досаждать.
Она рассмеялась, чмокнула его в щеку, а потом смотрела, как он направился к остановке и свернул за угол. Было двадцать минут десятого.
Когда Дафни положила тарелки и столовые приборы в посудомоечную машину, зазвонил телефон. Это был один из тех звонков, когда вы знаете, кто звонит. Дафни знала. Конечно, она могла бы и не знать, ведь ее телефон был без определителя, на котором высветился бы номер. Но сейчас она догадывалась безо всяких определителей и, сняв трубку, тут же произнесла:
