Мощные, словно бы и впрямь накачанные анаболиками мышцы
«рекордсмена» медленно, но верно худели. Ввалился рельефный живот, опустились
плечи, согнулась могучая шея и поникла голова с наклеенным на нее кусочком
каракуля – буйной африканской шевелюрой. Дольше всех держалась бамука, но вот
обвисла и она. Какая-то минута – и на месте поразительно правдоподобной
латексной куклы валялась бесформенная черно-лиловая тряпка.
И вдруг Соня тоненько взвизгнула, прижала ладони к щекам – и
согнулась так резко, что Струмилин испугался, что она теряет сознание и сейчас
рухнет на пол. Но Соня и не собиралась падать – она хохотала, всплескивая
руками, сгибаясь и разгибаясь, выталкивая из себя вместе со смехом несвязные
слова:
– Не было там… не было никаких мужиков! Только эти… А они,
дуры… Понимаете, в «Ла ви он роз» везли на тележке гору таких голых уродов, и
один какой-то вдруг сдулся… и так вот что там случилось!
В то же мгновение перед глазами Струмилина возникло зрелище
великолепно одетых леди и джентльменов, едущих на одной общей тележке, подобно
пациентам клиники Стравинского, вот только что не поющих хором «Славное море,
священный Байкал», – и он даже схватился за голову, наконец-то постигнув
изощренное ехидство Лиды, заставившей взбесившихся с жиру элитарных бабенок
обнажаться и всячески извиваться перед толпой мужиков, умело изваянных из латекса,
или, как говаривали в старину, из каучука. Проще сказать, перед резиновыми
пупсиками!
Право слово, Миша Порываев мог быть совершенно спокоен за
честь своей Оксаны. Другое дело, что следовало всерьез встревожиться за ее
психику…
– Химик-органик, – потрясенно пробормотал Леший. – Так тебя,
этак и переэтак!
– Химик-органик?! – насторожился Струмилин. – Думаешь, без
твоего знакомца Бориски тут не обошлось?
– А то! – Леший задыхался от возмущения. – Ну, попадись он
мне, я ему рожу-то еще больше кулаками намаслю!
– Стоп! – вскинула руку Соня. – Вот что все время хочу
спросить и все время сбиваюсь с мысли. Этот Бориска – как он выглядит? Фамилию
его не знаешь?
– Помнишь, проводник описывал парня, который тебя пристроил
в поезд? – подсказал Леший.
– Смутно припоминаю, а что? – насторожилась Соня, и
Струмилина поразило, каким затравленным стал ее взгляд.
– Так вот это – копия Бориски Немкина. И если я все правильно
понимаю, он сейчас в Северолуцке. А у меня к нему хор-роший счетец. Так что
если ты едешь, Сонечка, я еду с тобой. Только одна просьба – забежим по пути в
мою мастерскую на Рождественке, а? Буквально шесть секунд! Я хоть бутербродов в
дорогу наделаю, и вообще, есть у меня там одно дельце. Ну, давай одевайся, я
подожду.
– Погоди, не суетись, – буркнул Струмилин, испытывая
сильнейшее огорчение оттого, что нельзя сдуть Лешего, как того негра, и
заставить его замолчать. А также убраться с дороги. – Соня, ты что, этого
Бориса откуда-то знаешь? Видела его раньше?
Она взглянула умоляюще, словно бы со страхом, и вдруг глаза
стали злые, дерзкие, словно бы Соня на все махнула рукой – и на него, Андрея
Струмилина, в том числе:
– Да! Видела! Помните, я упоминала про свое алиби? Ну так
вот, в день Костиной смерти меня не было дома потому, что я проводила время с
этим… Борисом. На следствии он благородно сообщил, что я никак не могла
отравить мужа, потому что он, Борис Какойтович Немкин, подвозил меня на попутке,
потом дошло до выпивки и всего прочего. И кохались мы с ним якобы целые сутки
на даче у его дружка. Вот такое у меня железное алиби…
– Вранье! – пылко возмутился Леший. – Этот Борис врун, пробы
негде ставить! Он все наврал, будто у вас с ним… или было что-то?!
– Не помню, – еще выше вздернув подбородок, процедила Соня.
– Помню, как я остановила попутку и села, а потом… просыпаюсь в измятой
постели, все мои вещи на полу валяются. Я оделась, кое-как сообразила, что на
Липовой нахожусь – это станция пригородная, там дачный поселок, – села на
электричку и приехала домой. А дома… Костя, милиция… И я никак не могла понять,
куда девались сутки из моей жизни, пока не появился господин Немкин и не
засвидетельствовал, что я провела с ним ночь на станции Липовой.
– И ты так ничего не помнишь? – жалостно спросил Леший. –
Надо же, какие аналогичные провалы в памяти у вас с Лидочкой! Близнецы!
– Думаю, у Лидочки твоей никаких провалов в памяти не было,
– холодно сказал Струмилин. – Она своим друзьям голову морочила, почву готовила.
Отправка Сони в Нижний Новгород – ничего не помнящей, почти без сознания –
конечно, Лидой и Борисом продумана заранее. И как по заказу ты, Леший, сразу
назвал Соню Лидой, сбил ее с толку окончательно. Но история с Чуваевой
привлекла наше внимание к Борису… Почти уверен, что это он заманивал Соню на
кладбище. Там бы ее стукнули по голове, одурманили в тишине и безлюдье,
погрузили в машину и доставили прямиком в поезд. Но мы пришли помянуть Костю –
и спугнули Бориса. Помнишь, Соня, там кто-то бродил по могилкам? Факт, это
Немкин рыскал, клацая зубами. Потом ушел несолоно хлебавши, со злости небось
закидал камнями тети-Раин «Москвич»… Это к делу не относится, – махнул он на
своих слушателей, у которых вдруг сделались обеспокоенные лица. – А в день смерти
Кости… тяжко мне такое про старого друга говорить, но боюсь, он состоял в деле
с этой парочкой подлецов и разбойников. А когда стал им не нужен, они его
убрали. Но ты – ты, Соня, еще была им нужна, поэтому они и состряпали тебе
алиби. Мерзкое, гнусное, оскорбительное – как раз в духе этой мужененавистницы,
твоей сестры. И фотографии подкинули Валерке, чтобы тебя еще больше унизить.
– И зачем же я им понадобилась, как ты думаешь? – спросила
Соня, глядя на Струмилина по-девчоночьи растерянными глазами.
