Аня посмотрела на часы: только десять утра. Времени вагон!
– Пошли, поменяем билеты. Вылетаем сегодня!
Дима внимательно посмотрел на нее и с какой-то робостью
согласился:
– Пожалуй, ты права. Однако квартира в Горьком может быть
еще не готова.
– Ничего, в гостинице поживем. Лучше уж в гостинице, чем
снова так рисковать!
– Да-да, ты совершенно права, Анечка! Кажется, здесь, на
вокзале, есть касса Аэрофлота.
Дима слишком резко развернул коляску, и оттуда послышалось
тихое, недовольное кваканье. Дима ахнул, снова приподнял кружево покрывала:
– Какую-то разбудил… Тише, плакса! Ань, это кто плачет?
Сонечка?
– Нет, это Лидочка, – с нежностью сказала Аня, даже не
заглянув в коляску.
Ее голосок она узнала бы из тысячи!
* * *
От чувства, с каким Джейсон ступил на перрон северолуцкого
вокзала – казалось, будто он священнодействует; в восторге, охватившем его,
было нечто мистическое! – ничего не осталось весьма скоро. Городок показался
ему весьма убогим, высотные панельные дома выглядели неряшливо и бестолково. В
городке нет никакой поэзии, и Джейсону казалось невероятным, что здесь, среди
этого современного мусора, мог расцвести такой прекрасный цветок, каким
являлась Соня Богданова. Стараясь не глядеть по сторонам, он прыгнул в такси и
велел везти себя на городское кладбище.
Таксист всю дорогу совершенно неприлично пялился в зеркало
заднего вида на важного господина, и когда Джейсон встречал этот назойливый
взгляд, без труда читал в его голове попытку сообразить, в баксах или
деревянных брать плату за проезд. Когда автомобиль затормозил, Джейсон
незамедлительно сунул страдальцу две сотенные бумажки и вышел, не дав ему и
слова сказать. Такси немедленно развернулось и помчалось прочь, словно водитель
опасался, что щедрый пассажир одумается и бросится отнимать одну из бумажек.
Джейсон аж руками всплеснул. Он совершенно забыл попросить
таксиста подождать его! Как теперь возвращаться в город? А, ладно, что-нибудь
придумаем! И Джейсон вошел в ржавую калиточку металлического забора,
опоясавшего места последнего упокоения.
Погост тонул в зелени – это сразу насторожило человека,
привыкшего к чинной размеренности австралийских ухоженных кладбищ. Джейсону
сделалось даже как-то не по себе при мысли, что придется войти одному в эти
таинственные и пугающие заросли.
«Да почему одному? – попытался приободриться он. – Возьму с
собой сторожа. Укажет мне номер Сониной могилы, проводит туда…»
Сторожем оказался не чиновник в приличной черной паре и с
прилично-унылым выражением лица, а маленький разбитной старикашка с выцветшими,
но очень веселыми глазами. Они еще больше повеселели при виде Джейсона.
– Заходи, добрый человек! – завопил он, широким жестом
осеняя колченогий стол, покрытый газетой, на которой в живописном беспорядке
были набросаны селедочные тушки, ломти белого ноздреватого хлеба, дымилась
нечищеная картошка в невероятно грязной кастрюле и громоздилась большая,
нарядная бутылка водки «Гжелка», весьма и весьма уважаемой Джейсоном. – Заходи,
садись. Вишь, каков ассортимент? Нашел нынче поутру на могилках бутылочку –
видать, те мужики забыли, у которых тут вчера машинку раскурочили. Закусочку,
картошечку спроворил, а чокнуться не с кем. Ваши-то спят еще. Одному-то пить
неспособно, да и для здоровья, говорят, не полезно.
Услыхав про «ваших», которые еще спят, Джейсон понял, что
старик принял его за кого-то другого. Он только собрался прояснить ситуацию, но
и ахнуть не успел, как в руках у него оказался маленький граненый стаканчик,
нежно называемый стопариком, и вилка с насаженной на нее лиловато-белесой
селедочной молокою.
– Ну, родимый… – скорбно провозгласил сторож, приподымаясь
со стула, – царство небесное!
Как бы ни отдалился Джейсон Полякофф от родимых российских
корней, при этих священных словах какие-то струны затрепетали в его душе и
заставили принять рюмку, вилку, а потом проглотить водку, зажевав ее жирной,
слабосоленой, удивительно вкусной молокою.
– Картохи отведывай, – любезно предложил хозяин. – Да не
лупи ее, прямо в мундире лопай, это, говорят, располезней некуда. И селедочку,
селедочку бери еще. Нет, погоди. Давай по второй. Чтоб земля, значит, пухом…
Джейсон повиновался. Он последнее время почти не ел
картофеля, а уж когда пробовал картошку в мундире, и вовсе не мог припомнить.
Однако после второго стопарика у него пробудился натурально волчий аппетит, и
Джейсон принялся за еду, решив сначала чуть подкрепиться, а уж потом спрашивать
у старика относительно захоронения Сони Богдановой.
Старик тоже не мог пожаловаться на аппетит, и какое-то время
гость и хозяин споро работали челюстями, то вздымая новые и новые стопарики в
память неведомого покойника, то ныряя прямо руками (вилка оказалась всего одна,
поэтому ее вскоре оставили в покое, чтоб не перетрудилась) в кастрюлю с
картошкой.
Хозяину аппетит гостя явно пришелся по душе.
– Ай да молодой! – наконец сказал он с откровенным
восхищением. – Хорошо рубаешь, любо-дорого посмотреть. А то придут тут ваши… у
одного, понимаешь, язва, у другого рак, у третьего пуля в кишках застряла. Ну
нипочем не желают составить человеку приятную компанию! А ты прямо как наш.
Жаль, жаль, что не довелось нам выпить допрежь… Ну и ничего, мы еще свое
возьмем! Ты ко мне запросто захаживай. Только не наведывай мою сменщицу, Томку.
Ох, лютая против вашего брата баба! Вон там, – дед мотнул головой в угол,
завешенный ситцевой шторкою, – икон не меньше десятка. Придешь после нее – не
продохнуть от ладана и свечей. Стережется почем зря! С другой стороны, как же
ей не стеречься? Она, поговаривают, пять лет назад мужика своего топором
зарубила, ну, посадили ее, а потом, годика через три, отпустили по амнистии. И
Томка сюда, значит, нанялась – грехи замаливать. Иконы-то зачем? Чтоб муженек
не начал к ней в сторожку захаживать. Такую паникадилу разведет, что и сверчки
чихают, прочь ползут, не то что покойнички. Другой-то мой сменщик ужас до чего
скупой, на машину копит, у него снегу зимой не выпросишь, не то чтобы выпить
там или закусить ради вечной памяти. А я как Василий Иванович Чапаев, ты
приходи ко мне в полночь за полночь, я чай пью – и ты со мной чай пей, я обедаю
– и ты обедать садись! Чтоб ты знал: дежурю я сутки через двое, на год вперед
можно рассчитать. Нынче какое, восемнадцатое? Ну вот, значит, сызнова буду
двадцать первого, потом двадцать четвертого и так далее. У тебя с головой-то
как?
Джейсон растерянно моргнул.
