И где он только раздобыл этот осколок бутылочного стекла,
которым ночью вскрыл себе вены? Ладно, стекло мог найти на тюремном дворе во
время прогулки, такое возможно, но откуда – это интересовало Джейсона гораздо
больше! – раздобыл бесстрашие перед лицом смерти? Покончить с собой…
болезненным, долгим способом, требовавшим мужества и терпения! Ни одним из этих
качеств Скотти никогда не отличался, и вот поди ж ты!
Джейсон даже ощутил к кузену нечто вроде уважения (особенно
когда подумал, что теперь-то залог вносить не понадобится)… которое, впрочем,
немедленно сменилось яростью, как только он узнал, что попытка самоубийства не
удалась.
Придурок! Сколько дел перепробовал за свою жизнь этот
неудачник – и ни одного так и не смог довести до конца. Тем паче – убить себя.
А главное, Скотти не нашел ничего лучшего, как сунуть под
подушку покаянное, отвратительное, высокопарное признание в том, что он
действительно изнасиловал того юного красавчика самым гнусным образом, и столь
же гнусно лгал на следствии, уверяя, что мальчишка сам его соблазнил. Ну да,
пятнадцатилетний распутник искусил невинного сорокалетнего младенца Скотти… В
это все равно никто не верил, и правильно сделал, как выяснилось.
Это позорное признание мгновенно стало достоянием гласности,
во всех газетах на разные лады склонялась фамилия Каслмейн, а рядом то и дело
звучало имя преуспевающего кузена Скотти, знаменитого «шерстяного Полякофф»,
кто якобы готов уплатить миллион долларов, чтобы спасти любимого кузена. В
одной «желтой» газетенке даже выражалось недоумение по поводу такой пылкой
родственной любви – дескать, она только родственная или какая-нибудь еще? Ведь
Джейсон Полякофф, как известно, до сих пор не женат…
Словом, ему тяжело приходилось, по-настоящему тяжело, и он
привык каждый день ждать от судьбы какой-нибудь новой пакости, а потому почти
не удивился, когда обнаружил среди почты конверт со знакомой картинкой: Воронья
башня Нижегородского кремля. И Сонин почерк…
Джейсон вскрыл конверт, – из него выпал пресловутый
авиабилет, – с ужасным предчувствием: она передумала! Она не приедет!
О господи… не приедет, да, но не потому, что передумала.
Соня попала в аварию и лежит сейчас в больнице, с ногой на вытяжке и в гипсовом
корсете. Лежать ей сорок пять суток, то есть никак не успеть вылететь в
назначенный мистером Полякофф срок. И оформлением визы сейчас заниматься нет
никакой возможности. Она попросила свою мать сдать билет, чтобы купить другой,
на более поздний срок, однако, к сожалению, ей сообщили, что это невозможно,
сдать его и получить обратно деньги может только тот, кто его заказал. Поэтому
она возвращает билет.
Ей очень неловко это сообщать, но деньги, присланные
мистером Полякофф, пришлось потратить на врачей. Зато она лежит в хорошей
больнице, за ней прекрасно ухаживают, у нее теперь появилась надежда на
выздоровление и, возможно, когда-нибудь – даже на встречу с милым, добрым
Джейсоном, которого ей, конечно, сам бог послал.
Письмо выпало из рук Джейсона. Больше всего его поразило
даже не известие об аварии, хотя это само по себе ужасно, а ее осторожные слова
«возможно, когда-нибудь»… Что это значит? Стремление выйти замуж за Джейсона
Полякофф у нее охладело? Или… или она не верит в возможность своего
выздоровления?
Утерев с висков ледяной пот, он протянул руку к телефону,
чтобы немедленно заказать себе билет в Москву, однако в это мгновение телефон
разразился пронзительным звоном. Джейсон, вздрогнув, схватил трубку.
Звонила рыдающая мать. Кузен Айзек – младший Каслмейн ее
любимчик – увезен сегодня ночью в больницу с диагнозом «передозировка
наркотиков». Причем не из собственного благопристойного дома, а из какого-то
гнусного притона. Фотографии во всех газетах… Мать Айзека, Джессика, лежит с инфарктом.
А Скотти устроил дикий дебош в тюремной больнице, после чего его перевезли в
психиатрическую лечебницу. Защита намерена выдвинуть новую версию: якобы Скотт
находился в состоянии умственного помрачения, когда изнасиловал того мальчишку.
А Джейсон подумал, что если здесь кто-то и находится в
состоянии умственного помрачения, так это он…
Успокоив мать и пообещав ей немедленно заняться делами
проклятых родственников, он по телефону отправил телеграмму в Северолуцк с
изъявлениями своей любви и готовностью ждать сколько угодно. В DHL помчался
курьер с конвертом, в котором лежали две тысячи долларов – на скорейшее
излечение Сони. В прилагаемой записке Джейсон требовал извещать его о могущих
быть денежных затруднениях незамедлительно. И еще он обещал выехать в Россию по
возможности скоро, как только закончит некоторые неотложные дела.
А ночью увидел странный сон. Снилось ему, что на его глазах
здание знаменитой Опера-хаус, расположенное, как известно, на воде, вдруг пошло
ко дну Сиднейского залива – со всеми своими солистами, оркестром, хором,
кордебалетом и зрителями. Он-то, Джейсон, стоял в это время на берегу среди
множества зевак и слушал, как из тонущего здания доносится пение. Мелодия была
знакома до тошноты, и слова тоже:
– А вот овечка Джейси, ее мы острижем! А вот овечка Джейси,
ее мы острижем!
Пели на три голоса. Два, конечно, принадлежали Скотти и
Айзеку. Третий сначала показался Джейсону незнакомым, но потом он понял, что
уже слышал его. Правильно, этот приятный, мелодичный голосок трогательно
напевал «Уж как помню, я молодушкой была» и «Позарастали стежки-дорожки». Голос
Сони Богдановой.
* * *
– Привет, Крохаль. – Антон за руку поздоровался с невесть
откуда взявшимся малорослым худеньким мужчиной в форме проводника. – А ты
откуда знаешь, как эта гражданка попала в поезд?
– Так последний вагон – это ж мой. В Северолуцке только
встали, началась высадка, и вдруг подходит ко мне мужик. Лет этак за тридцать,
высокий, мордатый, кучерявый. На этого похож, вашего, выскочку нижегородского,
как его… – Проводник пощелкал пальцами, вспоминая. – Ну, замасленный такой,
чернявый, ну как его? Любимчиком первого папы был, а теперь опять в каждой
бочке затычка… Чужанин, вспомнил! Во, один в один Чужанин, и задница такая же
оттопыренная. Подходит, значит, а на руке у него висит вот эта… как ты
говоришь, гражданка.
